— Что ты мне трешку даешь? — сказал как-то парень, который выиграл у Паса. — Плати все, что проиграл.
И тут случилось чудо. Пас вынул пять рублей, и все затихли. Парень хотел что-то возразить, но посмотрел на нас и спрятал деньги в карман.
— На завтрак будет, — сказал он. Больше Пас не баловал. А сейчас он вынул три десятки и другие бумажки. Обычно Пас отдавал деньги так: он вынимал из кармана рубль и говорил:
— На. Я щедрый. Или так: — На. Съешь. Или даже так: — Вот тебе, Шут, рубль, остальные — потом. А сейчас Пас отдал все сразу и ничего не сказал. Было видно, что он расплачивается с тяжелым сердцем. Он приоткрыл рот и был похож на собаку в жару. Он и укусить бы мог. В его лице что-то новое появилось. Он резко отсчитал деньги и бросил их на стол. Профессионалы взяли брошенные деньги.
Мы вместе с ними пошли в студенческую столовую и там поужинали. Профессионалы набрали полные разносы.
— Не много ли? — спросил Потап. «Обжираться приехали», — подумал он.
— Давно не ели.
— А-а, — сказал Потап. Мы сели отдельно от них.
— Проигрался, — сказал Пас.
— Как липка, — согласился Потап. А Шут мирно жевал. Мы взяли немного еды — она денег стоит, и поэтому Шут долго жевал — чтоб нажеваться. Пас ел вымя. К этому блюду он был неравнодушен. Когда мы с ним заходили в столовку, и на раздаче было вымя, он говорил:
— Не всякое мясо — вымя, но всякое вымя — мясо. Оно мяхкое, — добавлял он, — мяхкое и вкусное.
— Оно плохо жуется, — возражал я.
— Зато хорошо кусается, — и Пас клацал зубами. — Сочное, как цыпленок табака. Вымя, три порции, — просил он и третий кусок заталкивал вилкой под два верхних, жульничал.
— Оно денег стоит, Пас.
— Это — вымя, — говорил он, — мясо я не прячу.
Мы садились за стол, и Пас с наслаждением кусал вымя, которое всегда мясо. Особенно яростно он кусал третий, краденый кусок.
Человеку профессионалы не понравились. Нам тоже. Они делали грубые ошибки, кричали зачем-то. Но они выиграли. Как у них это вышло, мы не поняли. Они ходили так, как будто знали карты друг друга; кроме того, они играли так, как будто знали прикуп. «Знал бы прикуп — жил бы в Сочи», — говорил Учитель. Особенно он напирал на «Сочи».
Потап развенчал профессионалов. Он подсмотрел, как они сдают, когда шла вторая партия. В этой партии из наших играл только Пас, а Шут отказался. Мне пришлось шипеть на Шута змеей, чтобы он догадался: нам желательно было бы есть хоть один раз в день; и он должен это осознать.
— Питаться, — говорил я ему.
— Что? — бурчал он.
— Питаться чем будем? Опять побираться пойдем?
Шут тоже не любил побираться, и он все понял.
— Ладно, — сказал он. — Не буду.
Мы с Шутом смотрели, как Пас проигрывал. Его было не жалко, да он и проигрывал в этот раз мало. Нам хотелось, чтобы больше. «Голова его садовая».
Когда профессионалы уехали, Потап показал нам, как они сдают.
— Сдвигай, — протянул он колоду Шуту. Шут сдвинул. Потап сдал. — В прикупе две пики, — сказал он. — Девять и десять. Мы проверили.
— Это — шулера, — заключил Потап. И Человек очень обрадовался. Эти шулера к нам больше не приезжали.
Шут любил просыпаться рано, выходить из общежития или из дома, когда мы жили на квартире, и смотреть на солнце.
— Люблю восход, — причмокивал он.
Вечерами он тоже выходил из общежития или из дома и смотрел, как солнце садится. Из общежития заката не было видно, и Шут уходил куда-то.
— Куда ты ходишь?
— Закат смотреть.
— Ты что, спятил? Он снисходительно поглядывал. Весной он водил меня в лес. Уже подсохло, и в муравейниках шевелилось. Он подносил руку к муравейнику, а потом слизывал.
— Очень пользительно, — говорил он и улыбался. — И солнце встает, — щурился он на солнце. Шут любил солнце. И луну.
— Молочко, — говорил он, глядя на луну. Шута природа успокаивала всегда, он мог отвлечься от всего из-за какой-то букашки.
— Букашка крылышки чистит, — говорил он. — Суетится.
Шут любил все живое как-то ненавязчиво, не требуя от него ничего взамен. Он и от людей ничего не требовал. Ему ничего и не надо было. В отношениях с людьми Шут был каким-то каменным.
— Нет, так нет, — говорил он. — Понятно. В голосе у него всегда сквозила какая-то грустная интонация: «Живите так». Когда его не понимали, он не настаивал. Временами казалось, что он смотрит на людей как на что-то единое, большое и медлительное, и оно застряло во времени, как в горной расщелине, и выбраться оттуда не хочет, а смотрит на Шута и «лыбится». Шут тоже «лыбился». Единственное, в чем мы с ним расходились, это — отношение к людям. Кто из нас был не прав?