Никто не будил спящих, кроме Потапа. Как-то мы не могли найти четвертого и зашли в комнату Тазика, было рано — полпервого, а Тазик спал животом вверх, как рыба, которую оглушили, и рот у него был открыт.
— Давай разбудим, — предложил Потап. Шут промолчал.
— Не надо, — вставил я. — Жалко. Потап обиделся и ушел. Даже ему не всегда удавалось держать себя в руках.
— Пойдем, поспим, — обрадовался Шут. Мне не хотелось спать, но выхода не было.
Сегодня Йог Дмитрич играл на удивление слабо. Он заказывал лишние взятки, ходил не в ту масть. Но проигрывал вроде не много, и мы продолжали, потому что разыгрались, а Йог Дмитрич, что самое главное, мог сидеть за столом и держать карты в руках. Иногда они у него выпадали, но мы не подсматривали, что выпало. Карты Дмитрич держал довольно неплохо.
В четвертом часу мы заметили, что он много проигрывает. В первой партии он проиграл шесть рублей, во второй — семь, а сейчас проигрывал за двадцать. Он еле держался за столом. Поначалу он все веселился: «Пичка да трефка, трефка да бубенцы», а сейчас лишнего ничего не говорил, даже нужное иногда забывал сказать. Тогда ему напоминали:
— Что у тебя?
— Пас.
— Ты ж играешь.
— Тогда бубна. Сидел он в каком-то полуобморочном состоянии, и глаза смотрели не туда. Он был уже не пьян и еще не трезв, но, судя по всему, соображал с трудом. Мысли из себя он высекал, как искры. Блеснет и потухнет. А иногда выдавливал — как зубную пасту из тюбика, из которого уже много раз выдавливали. Жилы на шее у него напрягались, и он хрипел:
— О! Эти проклятые расклады!
Иногда на него находило просветление:
— Давлю, — шипел он, и на миг на лице у него появлялась радость, такая же, как в начале игры.
Потихоньку он начал трезветь. Принесли чайку.
— Кто же это принес, сам он, что ли, — удивился Шут.
Но больше всех удивился Йог Дмитрич. Не чаю. Он хлебал его из пивной кружки. Его не интересовало, откуда чай. Дмитрич отхлебнул из кружки с таким шумом и свистом, что, наверно, обжегся, слишком резко хватанул. Потом он слегка пришел в себя, но понять ничего не мог:
— Это моя пуля? — спросил он у Потапа.
— Ну, — подтвердил тот. И тут Йог Дмитрич узнал свой почерк. «Мой почерк — значит, моя пуля» — подумал он, но вслух не сказал. Он не привык говорить все подряд. «Как же это я проиграл столько?» — подумал он. Он очень много думал и устал. Ему вдруг захотелось бросить все и уйти, сказать, что он плохо себя чувствует, что он больше не может играть. Все, что он подумал и почувствовал, выразилось на его лице. Он заметил, что, скажи хоть слово, его отпустят. Одно слово «устал», и все.
— Сдвигай, — пересилил себя Йог Дмитрич и положил колоду на стол. Шут сдвинул.
Мы играли. За окном показалось утро. Йог Дмитрич накинул на себя пиджачок. В боковом кармане были деньги — расплачиваться. Солнце осветило край его пиджака, и всего Дмитрича стало виднее, и стало заметно, что ночь для него была тяжелой и что он ничего не помнит. А вот деньги платить надо. Непонятно за что. Было жалко денег. Он полез в карман, вынул оттуда маленький кошелечек на кнопочке.
— Да брось ты, Дмитрич, — сказал Потап.
— Нет, надо рассчитаться, — объяснил он примерно таким тоном, как говорил Учитель, когда требовал деньги у других. Дмитрич и вправду решил расплатиться. Кошелек был у него маленький, но туго набитый.
— Ладно, Йог Дмитрич, поиграли, и ладно, — сказал Шут.
Дмитрич был сильным игроком, и взять у него деньги было б несправедливо. Мы оставили его. Мы удивлялись, как ему удалось выдержать всю ночь.
— Наверно, не хотел игру портить, — сказал Шут.
— На стол играл, — добавил Потап.
Летом мир — большой и теплый, а зимой — большой и холодный. И вот снова так случилось, что наступила зима. Зима застала нас врасплох, как крупный проигрыш. Из общежития нас с Шутом выгнали. Надо было искать квартиру. Из окон общежития зима казалась очень холодной, потому что нам предстояло идти туда — в зиму и жить где-то там; а Потап оставался здесь, где так тепло и все такое родное. Мы так привыкли ко всему: к зеленым панелям — летом мы их перекрашивали, к байковым одеялам и даже к пыли, которую мы иногда вытирали с пола, но она снова появлялась. Общежитие нельзя разбить на какие-то части: например, на Йог Дмитрича и умывальник. Мы собрались искать крышу в деревне, а белый умывальник останется здесь. Знал бы кто-нибудь, как приятно вернуться снова в общежитие и открутить кран, умываться и умываться холодной водой, и потом снова умываться. И уходить от крана не хочется, когда стоишь возле него, он бурчит, как человек, слушаешь его и общаешься с ним… А все остальное. Например, Тазик. У него всегда в запасе веселое слово зимой; и летом Тазику тоже радуешься. А кто он такой?