На балкон дворца вынесли мягкий диван, и вот на диване возлег сам Сейф ад-Даула. Чернокожие невольники опахалами разгоняли над его головой полуденный зной, а на пальце эмира поблескивал древний перстень – знак его непререкаемой власти. Вид у эмира был неприступный и грозный. Плащ, сшитый из бород его противников, ниспадал до самого пола. Эмир был полон решимости покарать дочь за ее поведение.
Покрутив усы, он произнес:
– Не приступить ли нам, достопочтенные, к тому, ради чего мы все здесь собрались?
Приближенные в ответ покрутили собственные усы и отвечали так:
– Отчего ж не приступить? Самое время, пожалуй, взять да и приступить.
– Тогда приведите сюда Фатиму, которая раньше считалась моей дочерью, но запятнала это звание и опорочила благородное имя нашей семьи.
Фатима вышла вперед.
– Знаешь ли ты, зачем мы тебя сюда позвали?
– Воистину нет, о отец мой!
– Не называй меня так, а называй меня, как и все жители оазиса, просто «эмир», ибо твое поведение бросает тень не только лишь на меня, но и на всех моих благородных предков!
Заломив руки, Фатима пала перед отцом на землю и заголосила:
– Откуда это?! Кто оклеветал меня, о отец мой?! Назови его имя, и я вызову его на благородный суд перед священным камнем! О, пусть нас рассудят!
Грозный и насупленный эмир еще раз покрутил свои пышные усы. Теперь он делал это немного не так уверенно, как раньше. О коварство женщин! Все-таки трудно мужчине не поверить той, кто смотрит на него с обычным женским коварством.
Подумав, он сказал:
– Хорошо, Фатима. Допустим, слухи, ползущие по городу, это не более чем слухи. Но готова ли ты предоставить доказательства?
– Воистину готова!
– Ты знаешь, что речь идет о проверке твоей честности перед священным камнем аль-Мааса, что означает «Нелживый», и что тот, кто осмелится солгать, положив на него руку, тут же будет поражен молнией с небес?
– Воистину, это мне известно!
– Поступим же следующим образом. Снимите покровы, укрывающие камень, и пусть Фатима положит на него свою руку! Левую или правую, неважно, главное, чтобы ладонь была плотно прижата к камню.
Покровы были сняты, Фатима приготовилась произнести торжественную клятву. Но уже открыв рот, она замялась и убрала руку с камня аль-Мааса, что означает «Нелживый».
И вскричал эмир:
– Ага! Не можешь поклясться! Так значит, все-таки ты виновна?
– Нет, о отец мой, которого я все равно буду называть этим словом! Нет, о грозный, срезавший бороды себе на плащ с многих сотен голов! Не в этом дело.
– А в чем же, коварнейшая?
– Как я могу поклясться, что никогда в жизни не бывала ни в чьих объятиях, если все горожане видели, как вчера какой-то неизвестный человек опрокинул меня на землю и упал вместе со мной? Будет ли искренней моя клятва? Не поразит ли меня за это молния с небес, ведь слова мои будут неправдой?
Эмир нахмурился, но тут же перестал. Разумеется, визири докладывали ему, что случилось накануне, и о том, что неловкого декханина, не сумевшего удержать падающую дочь эмира, так и не нашли. Поэтому он сказал:
– Это не страшно. Поклянись в том, что лишь этот человек сжимал тебя, лежащую, в объятиях, а больше никто!
– Клянусь!
– Точно?
– Воистину призываю в свидетели священный камень аль-Мааса, что означает «Нелживый»!
Все замерли. Много раз горожане видели, как произнесший ложную клятву у камня бывал поражен молнией. И они ждали: разверзнутся ли небеса и теперь? Но они не разверзлись. И Фатима избежала гибели, а эмир избежал позора.
Вторник, 17 октября, 23–47
Голос в динамиках объявил, что поезд прибыл на станцию метро «Маяковская». Стогов захлопнул книжку, сунул ее под мышку и вышел из вагона. Это был длинный день, и вот он подходил к концу. Над проходом, ведущим к эскалатору, висели электронные часы. Стогов посмотрел на большие светящиеся цифры и засунул руки поглубже в карманы. Чтобы закончиться окончательно, дню оставалось протянуть меньше пятнадцати минут.