Друзу офицер. Войдя, он вначале отдал честь Сеяну, а потом трибуну, словно только что заметил его. На Ливиллу он не смотрел.
— Что это? Кто это? — сдавленным от волнения голосом выкрикнул Друз. — Где мои ликторы? Где Курций (так звали старшего офицера дикторской стражи)?
— Разреши доложить, трибун! — отозвался незнакомый офицер, — Твоя стража, получив от тебя приказ быть свободной до вечера, удалилась. Дом охраняется отрядом гвардии. Докладывает старший центурион пятой когорты Авл Терцений!
— Это твоя работа, Сеян? Как же ты посмел? — ошеломленно спросил Друз.
Его поразил столь откровенный поступок Сеяна, вопиюще противозаконный. Лишить народного трибуна полагающейся ему дикторской стражи! Это все было спланировано, и не случайно Друз застукал Сеяна и Ливиллу.
— Ты рано усмехаешься, негодяй! — крикнул Друз, — Я немедленно иду к императору! И посмотрим, сможет ли твоя собачья свора меня задержать!
— Доброго пути, трибун! — сказал Сеян.
Друз выбежал из спальни. Вслед за ним, повинуясь знаку Сеяна, вышел центурион.
— Ну, моя дорогая, мне тоже надо идти, — Сеян помахал Ливилле рукой. — Готов поспорить, я увижу Тиберия раньше, чем твой муж. А ты постарайся никуда не отлучаться — скоро император вызовет тебя для дачи показаний. Помнишь, что нужно говорить?
— Помню, мой дорогой, отлично помню. — Ливилла приподнялась на постели так, чтобы покрывало сползло с ее грудей, — Поцелуешь меня на прощанье?
— Некогда, милая, некогда. Мне надо спешить.
И Сеян ушел, не обращая внимания на капризно надутые губы Ливиллы.
Сеян оказался прав, говоря, что увидит Тиберия первым. Он знал, где его надо искать, а Друз не знал. Поэтому уже через полчаса Сеян, заикаясь, словно от волнения, говорил Тиберию:
— Он принялся за меня, цезарь. Я так и предполагал. Твой сын хочет убрать меня с дороги — наверное, Агриппина посоветовала ему.
— Что значит убрать? Он грозил тебе смертью? — спросил Тиберий.
— О, если бы, цезарь! Если бы! Он грозил мне гораздо более страшным — клеветой. Он только что сказал, что объявит… Я не могу даже повторять без содрогания… Объявит меня и твою невестку Ливиллу прелюбодеями! Этому были свидетели, цезарь!
— Вот как? Мой сынок и свою жену хочет сюда приплести?
— Справедливости ради, цезарь, я должен сказать, что у него не было заранее подготовленного плана, — заявил Сеян. — Этот план — насчет нашего прелюбодеяния — родился, можно сказать, у меня на глазах. И есть свидетели! Мы встретились с Друзом случайно, он сразу начал хвастаться своим положением трибуна и допустил несколько замечаний в твой адрес, цезарь…
— Какого рода замечаний? Надеюсь, не по поводу моей лысины?
(Это была одна из любимых тем Тиберия. Он постоянно упоминал Юлия Цезаря, над лысиной которого безнаказанно смеялись все, кому не лень, и считал терпимость к подобным насмешкам одним из лучших качеств императора. Вот и сейчас не удержался, хотя был встревожен и разгневан.)
— Он оскорблял тебя, цезарь… говорил, что ты убиваешь лучших граждан Рима и он положит этому конец, — Сеян был серьезен и не желал оценивать любимую шутку императора, — Одним словом, все мои подозрения о его тайных мыслях подтвердились! Я, естественно, сказал Друзу, что молчать не буду и немедленно сообщу тебе, цезарь. На что он рассмеялся и заявил, что прелюбодеям, то есть мне и Ливилле, никто не поверит. Я в отчаянии, цезарь…
Самое интересное заключалось в том, что Сеян знал: Тиберию известно о его связи с Ливиллой. И все, что сейчас происходило, было самым настоящим спектаклем. Тиберий не мог без таких спектаклей. Они были ему нужны для того, чтобы заглушить все сомнения, которые появлялись или могли появиться у него в душе. Так старая шлюха, обитательница самого грязного лупанария, рассказывает клиенту о том, что хранит в своем сердце чистую первую любовь к какому-то, несуществующему юноше, и знает, что клиент ей не верит, но соглашается с правилами игры, убеждая себя самого, что с женщиной, не лишенной некоторых идеалов, приятнее иметь дело, чем с полностью безнравственной проституткой. Да что там лупанарий! Повсюду, в каждом доме, ежеминутно разыгрываются такие спектакли, и люди лгут друг другу, чтобы, как ни странно, почувствовать себя лучшими, чем они есть на самом деле. Таковы люди.
— Успокойся, мой дорогой друг, — произнес Тиберий торжественно. — Я, пока жив, не позволю опорочить твое честное имя. Прошу тебя только об одном — никому не говори о тех оскорблениях в мой адрес, которые ты слышал от Друза. Я сам с ним разберусь.
— Благодарю тебя, цезарь. Я буду нем как рыба.