Елизавета Кондратьевна промолчала. За долгие годы она успела усвоить: когда мужу плохо, он волнуется и кипятится больше обычного. Надо стерпеть.
На перрон, устало постукивая колесами, выкатывалась зеленая вереница вагонов с тусклым светом в окнах. Колесные тележки звучно вжикнули, кулаки сцепок звякнули, ткнувшись друг в друга, поезд сжался и остановился.
– Вот наш вагон, – старик семенил к раскрытой двери, где грозно возвышался проводник. – Лиз, доставай билеты.
– Чего? – проводник ковырнул ногтем меж зубами, посмотрел на палец и звучно сплюнул.
– У нас билеты в ваш вагон.
– Какие, к чертям, билеты! Мест нет, все занято! Вали отсюда, – повышая голос, гудел проводник.
Снизу старику казалось, что пухлые щеки проводника торчат сразу над большим животом.
– Вот, посмотрите! – Василий Николаевич тыкал пальцем в розовые полоски билетов.
– Ничего не знаю! Мест нет, иди разбирайся в кассу. Что они там, с ума посходили? Иди, иди!
Проводник повернулся, намереваясь прикрыть дверь. За спиной в тамбуре курил пассажир в костюме.
– Вы бы хоть в вагон их пустили, – прищурившись, сказал пассажир. – Люди пожилые.
– Еще мне указывать! Раскурились тут, – умерил пыл проводник, оценивая солидный вид пассажира. Обернулся, посмотрел на кольчугу из медалей на груди старика и протянул руку: – Чего там у тебя?
Василий Николаевич с готовностью подал билеты.
– Им бумажку напечатать, – пара пустяков. Бумажка не диван, на ней не выспишься! Мой вагон вписали. Он что, безразмерный? – бурчал проводник, разглядывая билеты. – Проходите, но предупреждаю, мест нет! Будете всю дорогу в коридоре куковать!
Елизавета Кондратьевна, пугливо рассыпаясь в благодарностях, полезла в вагон. Василий Николаевич с выхваченной у жены сумкой поднимался тяжело. Плюхнувшись на откидное сиденье в узком коридоре, он дрожащей рукой вынул две таблетки и положил под язык. Седая голова с закрытыми глазами запрокинулась на стенку тронувшегося вагона.
– Надо было в плацкартный брать, – тихо говорила старушка. – Там мест больше и люди добрее.
– Ничего, Лизонька, ничего. – Старик приоткрыл глаза, но его лицо еще сохраняло матовую бледность. – Сейчас я пойду к бригадиру поезда и все улажу. Если здесь мест нет, пусть в другом вагоне дают. Обязаны.
Он встал и постучал в дверь к проводнику. Тот приоткрыл. Жующая физиономия пыталась заслонить столик с бутылкой.
– Чего еще? До Кзыл-Орды мест не будет!
– В каком вагоне у вас находится бригадир? – сухо поинтересовался Василий Николаевич.
– Не поможет тебе никакой бригадир. Не знаю, где он! – отрезал проводник, и дверь с шумом захлопнулась.
Лицо старика вспыхнуло, будто после сильной пощечины. Он хотел было вновь постучать, но передумал и, держась за стенку, двинулся в соседний вагон. Там с ним тоже не стали разговаривать. На вопрос о бригадире взлохмаченная проводница лишь махнула рукой: «Дальше, дальше».
Но следующим оказался вагон-ресторан. Дверь в него была закрыта, а за мутным стеклом уборщица мыла пол. Старик постучал. Уборщица, словно видела его в десятый раз, устало вздохнула и без умолку затараторила:
– Закрыто уже все, закрыто! Нет никакой водки. Иди спать. Голова седая, а все туда же. Сил на вас нет, алкоголики несчастные! Иди, все равно ничего не дождешься. В конец меня измучили, подтирай тут за вами! И медали твои не помогут, не тряси! Чего стучишь? Ну чё колошматишь? Щас вот как дам шваброй, отстучишься.
– Да вы… Да вы хоть послушайте, – старался вставить слово Василий Николаевич. Ему приходилось кричать, неприкрытый грохот колес рвался из-под ног. – Мне к бригадиру пройти!
– И слухать не буду! Знаю я вас, алкоголиков. И не таких видала. Брехать вы умеете. Ты что, не набрался еще? Или хочешь все деньги разом спустить? Вон, на ногах уж не стоишь, качаешься.
– Мне к бригадиру, поверьте. С местами разобраться, – Василий Николаевич потряс перед стеклом билетами.
– Спят давно уж все, – устало ответила уборщица. – Тебе откроешь – все попрут. Утром приходи.
Она подхватила ведро и швабру. Согбенная фигура в синем халате скрылась за второй дверью.
Старик стоял на трясущихся железках между вагонами. Холодный ветер под аккомпанемент грохочущего металла врывался в лязгающие щели. Привычный запах железной дороги отдавал во рту неприятной кислинкой. Казалось, что под язык набилась толченая ржавчина.
Василий Николаевич неуклюже развернулся на стыке вагонов. Внезапно глаза затуманились, к горлу подступила противная тошнота, кадык дернулся, пытаясь вытолкнуть гадкую ржавчину. Внутри на мгновение все похолодело, а затем резкая режущая боль пронзила сердце. Оно сжалось и не хотело разжиматься.
Старик пошатнулся, руки скользнули по закопченной стенке, из раскрывшихся заскорузлых пальцев выскользнули листочки проездных билетов. На секунду они залепили чавкающую щель между вагонами, затем поток воздуха, причмокнув, утянул их под колеса. Старик рухнул, зацепив головой дверную ручку. Дверца распахнулась, седая голова вывалилась на замусоренный пол. В белых волосах проступила красная маслянистая влага.
В полутемном тамбуре скрипящая дверца равномерно билась о плечо лежащего ничком старика. На смявшемся пиджаке в такт вагонным колесам испуганно вздрагивали медали.
Глава 8
В спину давит булыжник, будто им кто-то тычет, от локтя расползается ноющая боль, нога распластана по земле коленом внутрь, тело чем-то придавлено. Но живой и, похоже, целый.
Заколов открыл глаза. Каштановые волосы Нины в ночной темноте выглядят черными. Круглый шарик ее головы прямо у него под подбородком. Аромат цветочных духов вытеснил вонь железной дороги. Девушка лежит сверху. Ее дыхание влажным теплом согревает грудь Тихона, рубашка у него порвана.
Нина зашевелилась, подняла лицо. Кроме отблеска мокрых глаз ничего не видно.
– А у тебя волосы, – говорит она.
– Что?
– У тебя волосы на груди. Они мягкие. Щекотят.
– Что щекотят?
– Губы.
– Это логично.
Тихон не видит ее лица, но чувствует, что она улыбается. И еще он чувствует, как грудь девушки теплыми комочками мягко давит на живот. Оба дышат в такт. И в момент взаимного вдоха упругая теплота давит сильнее. Ну да, женщины дышат грудью, а мужчины животом. А когда оба выдыхают, контакт ослабевает и почему-то становится щекотно. И хочется, чтобы этот цикл приятных ощущений повторялся.
А еще ниже в ее живот упирается его…
Тихона бросает в жар. Хорошо, что в темноте не видно, как краснеют щеки. Он ворочается и приподнимается. Нина садится рядом.
– Вот это мы скатились! Как ты? – спрашивает Тихон, отводя глаза.
– Ничего. Коленку, по-моему, расшибла. – Она слюнявит пальцы и трет коленку.
– Дай посмотрю.
Тихон склоняется над темной ссадиной. Видно плохо, надо щупать. Пальцы ложатся на круглую коленку. Кожа прохладная, на месте ранки – теплее. Он делает круговое движение рукой – легкая царапина немного кровоточит.
– Ерунда, – говорит Тихон. – Прижми платок на пару минут. Даже перевязывать не надо. На воздухе быстрее заживет.
Его пальцы еще на девичьей ноге. Кожа гладкая, особенно на внутренней стороне ноги и выше. Тихон невольно смотрит на белизну над коленкой. Нога расширяется и уходит под юбку, глаза тоже тянутся туда. И рука. Клетчатая ткань юбки смялась, задралась и почти ничего не прикрывает. Тихон отдергивает руку. От пальцев исходит дурманящий запах девушки.
– У тебя юбка, – Тихон с трудом отводит взгляд, – испачкалась. Зря ты ее надела. В поезде лучше в брюках.
– Тебе не нравится?
– При чем тут я? Ты же видела, какие ублюдки в поездах встречаются. Лучше не давать повода!
Последние слова Тихон произнес громко.