— А мы не можем уйти отсюда?
— Нет, я должен дождаться, когда со мной выйдут на связь!
— Но вы же говорили, что тот сеньор в галстуке уже вышел с вами на связь!
— Он только передал мне шифровку, но не сам шифр! Нанси, лучше не задавайте столько вопросов, иначе я не смогу гарантировать вашу безопасность!
Рука Баррагана начала сдвигать подол ее юбки.
— Это может показаться вам необычным, но так надо.
Его указательный палец протиснулся в укромный уголок между ног Нанси и полез было еще глубже…
— Доктор!
Нанси отстранилась.
— Внимание, русский! — сдавленным голосом произнес Барраган. — Там, возле туалета!
— Вон тот?
— Да, не смотрите на него!
— Но это же негр!
— Негр, а работает на русских! Один раз мне уже довелось с ним сразиться.
— Так он вас знает?
— Ждите меня здесь!
Барраган встал, подошел к барной стойке, обмолвился несколькими словами с барменом, потом вернулся и наклонился к самому уху Нанси.
— Выход заблокирован русскими! Мой агент спрячет нас в конспиративном помещении. Идите за мной!
Они вышли к широкой лестнице и поднялись в небольшую комнатку. Барраган закрыл за собой дверь и запер на ключ.
— Придется переждать здесь. Мой агент подаст знак, что на горизонте все чисто.
— Доктор, я даже не успела захватить из конторы документы для работы…
— Не переживайте из-за этого, Нанси, документы всего лишь предлог, чтобы вызвать вас — как я уже говорил, нельзя доверять никому! Вы пока проходите, располагайтесь, а я отлучусь ненадолго. Если не вернусь через двадцать минут, звоните в контрразведку!
Барраган ушел. Нанси присела на диван винного цвета и стала разглядывать тусклую лампу, абстрактные картины на стенах, белый коврик, прожженный в нескольких местах сигаретами…
Барраган вернулся очень скоро и принес с собой два «куба-либре».
— Агент сообщил, что уходить еще рано, велел ждать условного сигнала. Зато ему удалось снабдить нас вот этим.
— А ждать долго, как вы думаете?
— Понятия не имею, но полагаю, до сигнала безопаснее оставаться здесь. Будьте здоровы!
Нанси отпила глоточек, и голова у нее пошла кругом. Поцелуй Баррагана доставил ей удовольствие, она позволила ему взять себя на руки и отнести на диван. Через несколько мгновений Нанси уже лежала раздетая, одна нога на спинке дивана, другая — на плече хефе.
13
Моя история продолжается, сеньоры, в самую цветущую пору юношества, наступающую после исполнения шестнадцати лет — возраста превращения подростка в мужчину, а следовательно, в силу естественных и понятных причин, обращения им все более пристального внимания на прекрасных конгенерических особей — женщин. Не стану вдаваться в излишние подробности, поскольку место здесь для них не подходящее, да и собрались мы по другому поводу. Добавлю только, что шестнадцать лет — возраст сомнений и душевного непокоя. Отсюда важное значение женщины для юноши, обделенного жизненным опытом, особенно если ему, как и вашему покорному слуге, пришлось примерить на себя штаны единственного мужчины в доме гораздо раньше, чем он получил право называться таковым, в силу нужды и известных обстоятельств моей незамужней тети и святой бабули. Их крошечная кондитерская давала нам троим возможность жить вполне достойно, спору нет, но близость к сладкому подтачивала мою твердость духа, и со временем я все чаще запускал палец в подошедшее тесто или свеже-сваренный крем, не ведая при этом, что творю. Как правило, подростка не заботит собственное обжорство, поскольку ему присуще расти вверх. Однако, что касается вашего покорного слуги, то в шестнадцать лет я уже вытянулся на всю вышину, какая мне отпущена до конца жизни. А потому добавочные дебетовые начисления сладкого начали накапливаться и повисать в приходной части баланса моего живота, цепляться в бока, как клещи. Шестнадцать лет — трудный возраст, когда вожделеешь недоступного, и тут я попрошу многоуважаемых дам закрыть ладонями уши, так как должен признаться, что это недоступное есть женское тело (кое, кстати сказать, является предметом гордости моих земляков и многочисленных комментариев за границей). До девушек, бывало, внушала мне моя бабушка, нельзя касаться не то что руками, но лепесточком розы, и эти слова точно кинжалом резали слух подростка, которому в пылу юношеской страсти могли привидеться женские ножки даже в отсутствие таковых. В итоге — здесь я призываю достопочтенных дам по правде закрыть ладонями уши — указанный подросток очутился в школе, где многие и многие поколения мужчин получили свое базовое половое образование — в доме терпимости. На этих ранних своднических уроках я впервые и на всю оставшуюся жизнь усвоил, что значит быть толстым. Поначалу все было вполне безобидно. «Эй, толстячок, пивком не угостите?» — восклицали лукавые жрицы любви, и это обращение я воспринимал, как пиджак с чужого плеча, будто оно адресовалось вроде бы не совсем ко мне. Между тем снежный ком продолжал расти, с легких женских рук прозвище «толстячок» очень быстро вошло в словарный обиход моих друзей, соседских ребят, а там мало-помалу с ним свыкся и я сам. Я недаром останавливаюсь на данном жизненном этапе, ставшем переломным в моей судьбе, поскольку именно тогда необходимо производить естественные телодвижения, как-то: бегать, танцевать на всевозможных празднествах, гонять с мальчишками футбольный мяч по баскетбольной площадке — начала становиться для меня утомительной. Я прилагал усилия, чтобы быстрее перебирать ногами, но всегда наступало мгновение, когда воздух у меня в груди делался, словно каменный, и внутренний голос нашептывал на ухо: сбавь обороты, остановись, ты ведь толстяк! Вот тогда я возненавидел сладкое! Я объявил войну белым наркотическим кристаллам и тысячу раз поклялся бежать от них, как от чумы или холеры! Но вечерами приходил домой, и моя добрая тетушка говорила мне с душевной теплотой и лаской в голосе: «Арис, мальчик мой, ты совсем забегался, даже вспотел, дай-ка я положу тебе на тарелочку вкусненького!» Я только отрицательно мотал головой, так как стоило мне открыть рот, прозвучало бы «да!», что соответствовало истине. А мудрая тетушка, умевшая угадывать самые сокровенные мысли своего племянника, заботливо касалась рукой моего лба и приносила тарелочку с вкусненьким, и меня охватывало смешанное чувство домашнего уюта, любви, благодарности и — как обычно — отчаяния. Это повторялось раз от разу, а я смотрелся в зеркало и не узнавал себя, потому что передо мной стоял все тот же «толстячок», над которым подтрунивали насмешницы, пардон, из дома терпимости, и мне не хотелось верить своим глазам — это не я, говорил я себе, а настоящий я прячется где-то внутри того, что это кривое зеркало выдает за меня. И я старался отыскать настоящего себя в зеркале, хотя бы определить его очертания, для чего втягивал пухлый живот, закусывая от усердия губу, поворачивался в разные стороны и выпячивал грудь, но ничего не помогало, мне не удавалось разглядеть истинного себя ни с какого боку, а отражение неизменно оставалось тем же самым — неуклюжий, жирный увалень, над которым потешаются друзья, тот самый, что пыхтит от одышки, карабкаясь в гору во время охоты с камнями на армадила, слишком быстро устает, чтобы бегать по ночным улицам с другими ребятами, и вызывает улыбку у продажных девок…