— Вовсе нет.
— Разве не любая молодая и здоровая женщина в состоянии поднять ведро воды или корзину моркови? разве замесить хлеб сложно или противно?
— Вряд ли.
— Плохо, что одни работают очень много, а другие очень мало: это и само по себе несправедливо, и разобщает людей. Вот и происходят революции… Говорят, скоро новая наступит… Мне страшно!.. Эжен, если это случится, давай сбежим вместе в твой Ангулем. Мне уже даже снилось, как мы там с тобой живём. Вот послушай: у нас — ферма цветов, длинные разноцветные грядки… Мы выращиваем их, чтоб делать краски. Если оборвать свежие лепестки, засыпать их специальным чёрным на вид порошком, потом измельчить и оставить в темноте на три часа, что получится что-то вроде теста, густо-красного или фиолетового, или рыжего. Из него надо будет сделать палочки…
— Наподобие вермишели!
— Или хоть шарики, что угодно, и если бросить этого теста в жидкость, она тотчас окрасится, а главное — наша краска ничуть не ядовита, ею можно придавать цвет молоку, сливочному крему, просто питьевой воде. Он пригодна также для рисования, для тканей опять же; с ней получается превосходная косметика, не вредящая коже!.. Твой замок — он ведь небольшой, правда?
— Просто двухэтажный дом из серого камня.
— А башня есть?
— Нет.
— А ветряная мельница? Они мне так нравятся! И снятся постоянно, то множествами, то по одной. Иногда они делают даже не муку, а… свет и тепло. Сама не понимаю, как это получается…
— В нашем краю больше водяных мельниц: ветры у нас непостоянны, а реки порожисты.
— Пообещай, что заберёшь меня туда, — Дельфина наконец осмелилась обнять друга за талию, поддерживая его, совсем ослабшего от её чарований.
— Поедем, если хочешь, только вдруг там всё на так, как тебе грезилось?
— Именно так — я верю!
— … Я тоже верил, и поныне в сумерках ума приходит эта мысль, что до революции земля цвела, а люди были счастливы… Но ведь книгах Дидро или Вольтера…
— Книги — выдумка!
— Конечно. Ты права во всём, что говоришь, — иначе быть не может — но что-то у тебя упущено, забыто что-то важное.
Дельфина потрепала его по волосам, как добрая мама — депрессующего шестиклассника:
— Это всё таракашки в твоей голове мельтешат, — сказала весело, — У меня всё…
— Почему ты разлюбила мужа?
— Ах!.. — резко отсела, плеснула руками по коленям, — … Это всё из-за дочери. Мало того, что у Анастази сразу родился мальчик, да ещё и этот изъян — шесть пальцев на ноге!..
— Какой же тут изъян? Тут прибыток. Вот было бы четыре…
— Брось свои шутки! Во всех таких вещах, конечно, виновата мать, а то, что вашей милости стукнуло за шестьдесят!.. Ну, и пожалуйста! Больше у нас ничего не будет: вдруг получится сын с двумя головами!
— А где она? Почему я её никогда не видел? («Не утопили же они малышку из-за второго мизинца!»)
— Обычно гостит у родни, у кого-то из шести тётушек и трёх дядюшек по разным лютеранским городкам. Есть ещё семьи кузенов и кузин, и везде её обожают. Она едва говорит по-французски и всем-то видом — немка. Туда её и замуж, очевидно, отдадут лет через пять-шесть.
Тут постучалась Тереза и предупредила в приоткрытую дверь:
— Сударыня, барон приехал, вас ждут к обеду через двадцать минут.
— Входи, — крикнула ей Дельфина, — Проводи господина Эжена и живо ко мне!.. Ну, иди, мой любимый!..
Добрая камеристка, тридцатишестилетняя наполеоновская вдова, давно уже отказавшаяся от собственной жизни, которую могла бы составить только из любовников и детей, обожала свою хозяйку, и к её неприкаянному кавалеру, за два с половиной года не подарившему ей ни булавки, была полна симпатии. Взяв под руку, она довела его до чёрной лестницы, опередила, помахала снизу в знак безопасности. Эжен спустился, вышел, и Тереза убежала, он же, постояв на крыльце пред утихающим снегопадом, вернулся, взошёл наверх и направился в другое крыло по анфиладе, видя каждую новую пару дверей в более ярком ореоле. За четвёртой он нашёл своё чудо — ель до потолка, увешанную стеклянными шарами с позолотой глаже зеркала, хрустальными бусами, бантами из газа с люрексом, снежинками и звёздами из крашеной соломы. К её крупным веткам крепились подсвечнички на прищепках. Рождественские огни догорели, лишь кое-где из воскового оплывыша торчал фитилёк, а хвоя осыпалась на пол, но этого Эжен не замечал, обходя дерево и шепча в восторге: «Tanne!..». Вдруг что-то прошуршало у полузанавешенного окна. Эжен заставил своё зрение просочиться сквозь плотную ткань, словно прокалывая её миллионом иголок, и увидел маленький девичий силуэт в углу подоконника. Повернулся к выходу, но самого его заметили гораздо раньше.