— Другу подобает вставать на строну друга, но мы ведь — не друзья. У нас от этого одна неразбериха. Вы присвоили мою страсть, навязав мне взамен свои табу — и вот мы оба в тупике…
— Неправда. Я и до вас не дорожил своей жизнью, а вы — в вас нет жестокости, вы очень хорошо относитесь к людям. Немало есть таких, кто безобиден на деле, но в помыслах злей ста чертей. Вы наоборот: окровавили свои руки, не запятнав души. Остановитесь сейчас, и Бог…
— Не надо!
— Отвлекитесь. Займитесь чем-нибудь полезным и опасным…
Гость расхохотался, напоминая Мельмота:
— Только вы умудритесь совместить такие качества! Может, приведёте пример подобного занятия?
— Да любая партизанщина. Хоть это ваше карбонарство…
— Раздувать мятежи? Затевать войны? Чтоб счёт смертей шёл не на единицы, не на десятки, а на сотни, тысячи и сотни тысяч?… Нет! Я не ошибся в вас!
— Смертей в мире не больше и не меньше, чем нас самих. Воюющий знает, на что идёт. Он не одинок, не беззащитен, как те ребята, которых вы оставляли в подарок патологоанатому. Их смерть была дурной; нельзя так умирать! Другое дело — Фредерик Тайфер…
Эжен сидел вполоборота у окна, скослапив на полу левую подошву, правой пяткой упираясь в край сидения. Он мысленно облизывался и смотрел туда, где недавно ожидал его Макс.
— С вами даже драться проще, чем говорить.
— Во всяком случае, быстрей…
— Я ухожу.
— Доброго пути.
— … Кстати, вами интересуется один иностранец, испанский дипломат в священном сане, аббат Карлос Эррера. Слышали о нём?
— Не слышал.
— Он живёт на улице Кассет, строение 19. Приходите в любой день до часу.
— Зачем?
— Это как-то связано… с Домом Воке.
— Понятно. Я зайду к нему.
Франкессини кивнул и вышел. Вышел и содрогнулся от неожиданности: на лестничной площадке стоял молодой человек, мрачный, до зияющих дыр изъеденный какой-то идеей-фикс. Обликом он был живое обобщение всех жертв Серого Жана, причём — такой — внушил убийце отвращение. Что это? Только теперь Франкенштейн столкнулся со своим демоном?
— Это вы? — спросил граф на языке змей.
— Это он! — так же, только отчаяннее ответил Тьерри, целясь остро заточенным пальцем в эженову дверь.
На том их слова иссякли; осталось только смотреть друг другу в глаза, меряясь безумием. В конце концов запоздавший отступил. Франекссини выждал минут пять и спустился сам…
Глава CXXXIII Вещи и слова
Уже в третий раз Макс пытался переехать. Дважды всё проваливалось: Нази с порога ударялась в слёзы, садилась у окна, откуда виден был ей отчий дом, и плакала сутки без утиху; на вторые начинала кашлять…
Утром, в которое Эжена потревожил королевский курьер, графиня обещала держаться изо всех сил, думать о хорошем, о будущем, о другом… Она почти час выстаивала против совести и ностальгии. Масу большего было не надо. Истопив камины, он увёл подругу гулять в парк на параллельной улице, на рынок, на набережную; перед визитом к названному брату они поужинали в приличном ресторане.
Когда, вернувшись с Артуа, они вошли в тёмный альков, у соседей на первом этаже часы неспешно и внушительно били полночь. Этот сигнал успокоил Нази, отогнал её вечное наваждение, будто на всей земле она одна со своим влюблённым палачом.
— Ну, как ты? — спросил Макс.
— … Хорошо,… что мы к нему сходили. Его спальня — только для сна… У нас есть что-нибудь шоколадное?
— Едва ли. Но в лавке под нами должно быть.
— Там давно закрыто.
— Значит, я открою. Подождёшь минут пятнадцать/двадцать?
— Ох!.. — не лучшая затея, но ей очень хотелось…
В свете фонаря, висящего над дверью магазина, замок величиной с бычье сердце отслаивал увесистую тень. Макс огляделся, быстро зажал большим пальцем железную скважину, и эта дырявая гиря ожила, заскрипела, залязгала, дужка выскочила из гнезда. Стараясь не шуметь, взломщик проник в лавку. Единственное окно, похожее на половинку лимонного кольца, огромного, грязного и плеслого, было единственным, что он теперь видел, но близкое к феноменальному обоняние быстро привело Макса к нужной полке. И вдруг он провалился умом…
Ровно двадцать лет назад, в эти же минуты, где-то здесь, в одной из парижских нор… Семь рабов только что сложили на полу добычу и по-крысьи разбежались. Воспитатель в сильных чувствах рассматривал новые экспонаты. Там были: длинная курительная трубка с янтарным мундштуком; церковная дароносица пятнадцатого века, полная гвоздей; чётки из детских молочных зубов; разрисованный веер — спаривание белых бабочек на розовом цветке василька; алебастровая камея — профиль лошади с хризантемой за ухом; чернильница в виде черепа; колокольчик сонетки, который кто-то не поленился сплющить кувалдой; несколько серебряных ложек… Старик держал в руках золотую диадему, всю исковерканную и ослеплённую: