Мы видели, что у дикарей и, вероятно, также у первобытных людей, поступки считались хорошими или дурными смотря лишь по тому, насколько они могли быть непосредственно полезны племени, а не виду или отдельному члену племени. Это заключение согласуется с теорией, по которой так называемое нравственное чувство развилось первоначально из общественного инстинкта, потому что оба вначале ориентировались исключительно на общественные интересы.
Главные причины низкой степени нравственности у дикарей, с нашей точки зрения, — во-первых, ограничение симпатии узкими пределами одного племени; во-вторых, недостаточное развитие рассуждающей способности, вследствие чего влияние многих личных добродетелей на благосостояние племени не может быть оценено. Дикари не понимают, например, многочисленных вредных последствий неумеренности, недостатка целомудрия и так далее. Третья причина — это слабая степень способности владеть собой, потому что эта способность не была усилена долгой, может быть, наследственной, привычкой, воспитанием и религией.
Я коснулся безнравственности дикарей[272] потому, что некоторые из современных писателей составили себе слишком высокое мнение об их нравственных качествах или отнесли большинство их преступлений на счет дурно понятого добродушия.[273] Эти писатели судят, по-видимому, по тем дикарям, которые обладают добродетелями, полезными или даже необходимыми для существования семьи и племени, а мы знаем, что эти добродетели, без сомнения, встречаются у дикарей и часто высоко развиты.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ.
Философы школы производной[274] нравственности в прежнее время принимали, что основание нравственности лежит в известном роде любви к себе, а позднее выдвинули «принцип наибольшего счастья». Было бы, однако, справедливее считать последний принцип желательною целью, а не побуждением в деле поведения. Тем не менее все авторы, к трудам которых я обращался, за немногими исключениями,[275] требуют для каждого поступка существования определенных мотивов, связанных с чувством удовольствия или неудовольствия. Однако человек, по-видимому, часто действует внезапно, непосредственно, то есть по инстинкту или по давно усвоенной привычке, вовсе не думая об удовольствии, подобно тому, как поступают, вероятно, пчела или муравей, когда они слепо повинуются инстинкту.
В случае крайней опасности, например, при пожаре, человек бросается на помощь ближнему, ни минуты не колеблясь, а потому и не может чувствовать удовольствия; еще менее имеет он времени поразмыслить, как неприятно будет чувствовать себя, если не попытается помочь ему. Если он впоследствии расследует свое поведение, то увидит, что руководствовался непосредственным побуждением, не имеющим ничего общего с погоней за удовольствием или счастьем; побуждение это и есть, по-видимому, глубоко вкоренившийся в него общественный инстинкт.
272
См. доказательства этому в гл. VII «Origin of Civilisation», 1870, сэра Дж. Лёббока (Lubbock).
274
Этот термин встречается в дельной статье в «Westminster Review», октябрь 1869, стр. 498. О законе наибольшего счастия см. J. S. Mill, Utilitarianism, стр. 17.
275
Милль (Mill, System of Logic, т. II, стр. 422) признает ясно, что поступки могут быть совершаемы по привычке, без предварительной мысли о наслаждении. Мистер Г. Сиджвик (Sidgwick) в своем «Опыте об удовольствии и желании» («The Contemporary Review», апрель 1872, стр. 671) также замечает: «В противоположность доктрине, согласно которой наши сознательные побуждения направлены всегда к тому, чтобы доставить себе приятные ощущения, я утверждаю, что мы находим в своей совести особые побуждения, направленные к чему-то, что не есть удовольствие; далее, во многих случаях побуждение столь несовместимо с себялюбием, что невозможно допустить их одновременное существование в сознании». Смутное сознание, что наши импульсы далеко не всегда возникают из удовольствий данной минуты или ожидаемых, является, по моему мнению, одной из главных причин признания интуитивной теории нравственности и непризнания теории утилитарианской или теории «наибольшего счастья». Последняя теория, без сомнения, иногда смешивала цели поступков с их мотивами, но иногда их действительно нет возможности различить.