Лайель даже покраснел.
- Я решительно вам советую, Дарвин, начать писать книгу с изложением вашей теории. Гораздо более подробную, чем очерки, которые вы писали несколько лет назад.
Чарлз молчал. Лайель настаивал:
- Используйте материал, наиболее ясно подтверждающий ваши выводы. Но не медлите, садитесь за работу сейчас же, иначе кто-нибудь опередит вас, и ваши лавры достанутся ему.
С неохотой Чарлз ответил:
- Да, не желал бы я, чтобы кто-нибудь выступил с моей теорией раньше меня.
После обеда друзья снова собрались в кабинете - к вечеру Чарлз обещал доставить гостей на станцию.
- Мне нужно знать ваше отношение к моим идеям, - сказал он собравшимся. - Прошу вас, задавайте безжалостные вопросы.
И посыпались вопросы: каким образом у насекомоядных и сухопутных животных появились огромные крылья (летучая мышь)? Что сказать о пингвине, который использует крылья лишь при нырянии? Как объяснить, что пресмыкающиеся раньше летали? Почему у низших животных один и тот же орган часто служит для пищеварения и дыхания? Как могут шестьсот гусениц на однородном участке долины реки Амазонки превратиться в шестьсот различных видов бабочек?
Чарлз спокойно отвечал, используя свою теорию о естественном отборе, об изменчивости видов. Спокойно выслушивал их возражения.
Рассаживая гостей по экипажам, он сказал им:
- Да, это была для меня хорошая встряска. Большое спасибо за все, особенно за долготерпение.
Джозеф Гукер, посадив жену в стоявшую перед домом коляску, повернулся и сказал:
- Я уже как-то говорил: всегда покидаю этот дом с чувством, что ничего сюда не принес, а уношу столько, что едва не падаю под тяжестью груза.
- Вы тоже считаете, что мою работу о видах следует опубликовать?
- Конечно, Дарвин.
- Но как? Я не хочу подводить редактора или коллегию - ведь, публикуя ересь, они здорово рискуют.
- При выдвижении новых идей риск неизбежен, - ответил Гукер. - В издательствах и научных обществах это хорошо знают. К тому же они всегда могут отказаться. Или сопроводить материал словами о том, что Общество или издатель не разделяют взглядов автора.
- Не знаю, хватит ли у меня мужества засесть за необъятную, как ее называет Лайель, книгу. Мне было бы проще начать, если бы я знал, что речь идет о тонкой книжице...
- Начинайте как угодно, - убежденно произнес Гукер, - но садитесь за работу немедленно!
Сбор всех материалов потребовал титанических усилий - на это ушло две недели, - и вот 14 мая он уселся в свое большое кресло, положив поперек подлокотников дощечку для письма. Ранее он использовал для заметок любой подвернувшийся клочок бумаги. Но сейчас речь шла о настоящей рукописи. Из шкафа он достал стопку бумаги размером восемь дюймов на двенадцать, обмакнул перо в чернильницу и начал писать: "Никто не должен удивляться тому, сколько еще остается непонятного в вопросе о происхождении видов и разновидностей, если иметь в виду наше поразительное невежество в том, что касается взаимосвязи множества окружающих нас живых существ. Кто способен объяснить, почему одни виды распространены широко и весьма многочисленны, тогда как другие родственные им виды водятся лишь в определенных местах и достаточно редки? Тем не менее эти отношения чрезвычайно важны, ибо они определяют нынешнее благосостояние и, как мне кажется, будущий успех и развитие всех населяющих нашу землю существ. Еще меньше нам известно о взаимосвязи бесчисленных обитателей мира во многие прошедшие геологические периоды его истории..."
Страницы так и вылетали из-под его пера. Он писал только на одной стороне листа, но иногда возвращался к написанному и добавлял что-то между строк. Если мысль не нравилась ему, он безжалостно вымарывал строку. Он что-то вставлял с помощью знаков, дописывал фразы на полях, иногда переворачивал лист и сочинял целый абзац. Делал для себя карандашные пометки, например "показать Гексли". Иногда подклеивал к страницам дополнительные куски, подкалывал их булавками.
Его почерк, по собственному утверждению, был "страшно корявым", но он знал, что мысли его текут и ложатся на бумагу гладко. А переписчик сделает ему хороший экземпляр. Знал он и то, что иногда делал ошибки в орфографии и пунктуации. Но это не тревожило его. Перед ним стояла одна задача изложить свою теорию доступным и ясным языком, не скрывая ее недостатков, делая определенные оговорки и указывая на трудности, доказательно подтвердить свою теорию о том, что философы называют "тайной тайн".
Часы отдыха он проводил на воздухе, наблюдал за растениями, прораставшими между корней деревьев. Он озадачил своих детей, показав им, как двадцать девять растений проросли из столовой ложки грязи, которую он зачерпнул в маленьком пруду. В письме Фоксу он упомянул число страниц, написанных им за месяц. Получив восторженный ответ Фокса, Чарлз написал ему: "...смею заметить, что сказанное тобой о моей работе очень верно: у меня приступ словесного недержания. Надеюсь все же, что работа выйдет достаточно скромной".
Серьезное чтение вместо того, чтобы приносить пользу, раздражало его. Недавно опубликованная работа Томаса Уолластона "Об изменениях видов" основывалась больше на теологии, чем на биологии. Всех, кто с ним не согласен, Уолластон клеймил как носителей "крайне вредных"... "абсурдных"... "необоснованных" идей.
При следующей встрече в Лондоне Чарлз сказал Уолла-стону.
- Вы словно Кальвин, сжигающий на костре еретиклв.
- Сверхчестность - ваша характерная черта, - парировал Уолластой.
Чарлз получил письмо от Самуэля Вудворда, сотрудника отдела геологии и минералогии Британского музея, ранее опубликовавшего солидную книгу о раковинах. Вуд-ворд также придерживался мнения, что все острова Тихого и Атлантического океанов являются остатками материков, затопленных в период существования видов, сохранившихся доныне. Негодованию Чарлза не было границ. Свой протест он выразил в письме к Лайелю: "Если сложить вместе все материки, созданные в последние годы Вудвордом, Гукером, Уолластоном и Вами... неплохой кусочек земли получится!"
Гукеру он написал: "Мне надо перестать беситься, утихомириться и не мешать вам всем печь материки, как блины!"
Между тем Горасу уже исполнилось пять с половиной лет. Эмма и Чарлз были уверены в правоте Генри Холланда, утверждавшего, что зачатие возможно лишь до определенного возраста - так повелела природа. Но в июне 1856 года, в сорок восемь лет, Эмма обнаружила, что снова в положении.