Самому Мэррею рукопись понравилась, и, коль скоро у него были авторитетные рекомендации Лайеля и Гукера, он написал Чарлзу, что трех глав вполне достаточно для ознакомления, но ему хотелось бы получить полный текст как можно скорее, чтобы отослать в типографию. Для первого издания он предлагал тысячу двести пятьдесят экземпляров.
Слово "обзор" он все-таки снял с титульного листа. Теперь отредактированное заглавие читалось так: "О происхождении видов путем естественного отбора, или В борьбе за жизнь выживают достойнейшие".
- Для научной книги тираж небывалый, - радовался Чарлз, - "Дневник" вышел у Генри Колберна всего лишь полутысячным тиражом.
- С тех пор прошло двадцать лет, - напомнила Эмма. Тебя тогда еще никто не знал. А сейчас, разве не ты сам предрекал Гукеру, что твою книгу будут читать и ученые, и простые люди?
Чарлз покраснел.
- Если хочешь, я просмотрю потом гранки и исправлю опечатки, предложила она.
Чарлз оторопело уставился на жену. Она собиралась править гранки столь ненавистной ей рукописи, в которой каждая страница противоречила ее жизненным устоям! Он обнял ее, горячо поцеловал и прижал к груди.
- Дорогая моя мисс Веджвуд, я женат на тебе уже двадцать лет, но крепче всего люблю сейчас.
В дальнем углу кабинета на столе стопками лежали страницы рукописи. Комната забита различным оборудованием, бутылками, склянками, коробками, пробирками, тиглями, измерительными приборами - открывающими удивительный мир. Еще больше о нем расскажет рукопись, которой ученый отдал двадцать лет жизни, в ней чередуются сомнение в своих силах, робость и вера в то, что ему дано постичь больше, нежели простому смертному. И не вырваться из этого круга: то он верит в свою избранность, то малодушничает, боится провала; то ликует, то впадает в уныние. Он мечтал: лишь бы книга увидела свет, и тут же пугался: но только не при жизни. Сначала он громогласно предрекал ей успех и популярность, потом разуверился: никто ни покупать, ни читать не станет. Он то корпел, исправляя, как он сам признавался, свой "корявый стиль", то с легкостью выпускал из-под пера тысячи страниц, упиваясь написанным: открытый им всеобщий закон природы в корне изменит взгляд на науку.
Едва ли не в каждом письме знакомым он жаловался, что сил мало, здоровья нет, хотя именно в это время умудрялся работать наиболее плодотворно: много писал, исследовал, задумывал новые главы. Ему порой хватало и месяца, чтобы составить и изложить в длинной и обстоятельной главе взгляды на проблемы в новой, не исследованной ранее области. Геркулесов подвиг, равно как и его восхождения в Андах. Каждое его слово истинно, подтверждено опытами в "дарвиновской лаборатории". Книги его покупали не менее охотно, чем книги других ученых-испытателей, в них усматривали зачатки теорий, которые не скоро дадут всходы; что ж, видно, не суждено ему больше. Впрочем, относился он к этому хладнокровно, верил, что в его идеях, записях, наблюдениях - величайшее открытие со времен Коперника: в 1543 году тот опубликовал книгу, перевернувшую все представления о мире, он доказал, что существует Солнечная система и что Земля - отнюдь не единственная в ней планета - вращается вокруг Солнца.
Дарвин сочетал в себе непоколебимую рассудочность и доверчивость. Умом он понимал, что прав доктор Генри Холланд: здоровье ему вернет лишь отдых и смена обстановки, а отнюдь не водолечение, к которому он так стремился; прав Чарлз Лайель, советовавший ему поездить с Эммой по Европе. Италия, Испания, Франция - везде он сможет найти покой. Порой казалось, что вот-вот душа расстанется с телом, но вскоре силы и уверенность возвращались, и Чарлз неделями плодотворно работал.
Он не скупясь тратил деньги на препараты, книги, микроскоп, пересылку по почте, переписку набело. Восемь лет тратил он время и деньги, прослеживая жизнь усоно-гого рака, хотя не очень-то верил, что все окупится. И в то же время он скрупулезно изучал записи прихода и расхода, как скупец, отказывал себе даже в малости, требовал отчета о каждом потраченном на личные нужды гроше. Он то упивался немалым достатком семьи, то страшился якобы неминуемой нищеты.
Ему необходимы были надежные друзья, но сам он чурался людей; то окопается в тиши Даун-Хауса, то выдумывает бесчисленные предлоги, чтобы съездить в Лондон; он считал своим долгом оправдываться: дни безделья - это вынашивание новых идей. Он с трепетом прислушивался к критике своих работ, признавал ее необходимой, писал критикам длинные письма, объясняя или возражая, а сам верил в душе, что творческое начало переживет всех критиков. На похвалу он бывал удивительно падок, а резкое слово ввергало его в пучину отчаяния. Он жаждал признания у современников и сильных мира сего, а получал чаще всего порицание и осуждение, ибо поиск приводил его к выводам непривычным, смелым, которые трудно понять и принять. Он привык благодарить за любую, даже ту, на которую он вправе рассчитывать, помощь, привык воздавать сполна и по достоинству работам коллег. Сам же шел только непроторенными путями. Так бок о бок в нем уживались скромность и смирение с тщеславием и заносчивостью.
Чарлз как-то признался:
- Лучше жить убогим, презренным калекой, как я живу сейчас, чем лениво угасать в собственных поместьях.
Вот какую истину исповедовал Чарлз Дарвин! Почему же тогда работа отнимала у него здоровье? Люди работают и в более тяжелых условиях, и отдача требуется не меньшая, да и занимаются они зачастую нелюбимым делом. Чарлза снедала тревога. Темными бессонными ночами метался он в страхе и сомнениях: что-то принесут его теории, записанные в дневниках 1837 и 1839 годов, и работы, опубликованные в 1842 и 1844 годах? Как-то откликнутся они в богобоязненных сердцах англичан?
Помогали Чарлзу кто чем мог. Френсис Гукер (дочь Джона Генсло) переписывала главы всякий раз, когда черновик оказывался слишком грязным для редактора, Джозефа Гукера. Гукер сам наведался в Даун-Хаус; нужно было по карте уточнить распространение разных видов. Разложив на столе все девяносто страниц главы, Чарлз сказал: