– Как раз к этому отец и стремился, когда купил двенадцать акров на холме, по-здешнему "горе", – поэтому-то имение и называется "Маунт" ["Маунт" – по-английски "гора", – Прим, nep.]. Между нами говоря, то же прозвище дали и отцу.
Чарлз позвал конюха, чтобы тот позаботился о лошади Седжвика. В это время Эдвард, их старый дворецкий, уже отнес чемоданы профессора наверх в комнату для гостей, выходившую окнами на реку Северн. Чарлз также распорядился, чтобы Седжвику принесли горячей воды сполоснуться после долгой дороги, а вернее сказать, целого геологического похода, составившего без малого сто семьдесят пять миль окольного пути от Кембриджа.
– Как лето? Хорошо поработали? – спросил Сед-жвик.
– Да, весь июль я занимался геологией, работал как вол, Генсло предложил мне для начала составить топографическую карту Шропшира. Это оказалось совсем непросто, куда сложнее, чем я предполагал. Я сделал в цвете набросок нескольких участков на выбор, по-моему, получилось точно. А вот насчет залегания пластов, тут я не вполне уверен, что все вышло как надо.
– Сейчас умоюсь и гляну. Мой вам совет: берите в руки молоток и отправляйтесь в горы. Набирайте как можно больше породы. И через два года, даю гарантию, вы станете заправским геологом.
Чарлз искоса глянул на огромного йоркширца, по-своему красивого, со скуластым лицом, густыми черными бровями, большими глазами, курчавыми волосами и носом, внушительные размеры которого тем не менее не скрадывали полноты его губ и резкой очерченности подбородка. В университете он считался замечательным лектором, умевшим покорять слушателей даже тогда, когда жаловался на мучивший его ревматизм. У него было неважное зрение последствие одной из первых геологических экспедиций, предпринятых еще в юности, когда в глаз ему попал осколок камня. Как и его ближайший друг Джон Генсло, Седж-вик имел духовное звание, сочетая профессорскую деятельность в Кембридже с обязанностями диакона. Он нередко проводил богослужения у себя в Денте в графстве Йоркшир и был человеком высоких нравственных и религиозных убеждений. Насколько было известно Чарлзу, в своей жизни Седжвик не знал ни женщин, ни женской любви. Свой взгляд на женитьбу он тоже изложил студентам:
– Женитьба хороша для мужчины, когда он подходит к последней черте. Но до этого одна жена равнозначна многим невзгодам…
Невзирая на столь желчную оценку, профессора считали весьма "перспективным женихом, который каждый день буквально-таки нарасхват на званых обедах". Чарлз, к стыду своему, так ни разу и не удосужился побывать на его популярных у студентов лекциях по геологии: два с лишним года, до девятнадцати лет, занимаясь на медицинском факультете Эдинбургского университета, Дарвин исправно посещал лекции профессора геологии Роберта Джеймсона. Они наводили на него такую скуку, что навсегда отбили всякую охоту иметь дело с этим предметом. Профессор Седжвик был необыкновенно тщеславен, но не мелочен, он дал понять Чарлзу, что не в обиде на него за подобное невнимание к своей особе.
Свой геологический молоток Адам Седжвик величал "старым Тором" – в честь нордического бога-громовержца. Он обращался с ним со всей возможной нежностью, как с близким человеком. Генсло как-то заметил Чарлзу по этому поводу:
– Если когда-нибудь Седжвик встретит молодую даму, к которой он будет испытывать такие же чувства, как к молотку, держу пари – он на ней женится.
– Да, но, чтобы конкурировать с Альпами, дама эта должна быть, по меньшей мере, на несколько голов выше всех других женщин, – сострил Чарлз…
Доктор Дарвин еще не вернулся с вызовов, сестры Чарлза были заняты переодеванием к обеду.
– Пока не все в сборе, у меня есть время похвастаться перед вами нашим садом, – обратился Чарлз к гостю, как только тот спустился в гостиную. Это гордость здешних мест.
– Цветы для англичанина, – высокопарно изрек Седжвик, – все равно что тюлений жир для эскимоса. Их красота согревает нас всю зиму.
Они прошли мимо домика садовника и конюшни – туда, где начинался главный сад, заложенный доктором Дарвином и его покойной женой Сюзанной лет тридцать тому назад. Кругом виднелись цветочные бордюры, а по стенам вился издававший особый аромат позднего лета дикий виноград – цвета темной ржавчины, желтый и малиновый. Клумбы почти все были засажены исключительно одними анютиными глазками, но здесь же встречались островки с лобелиями, жабреем и гвоздикой разных оттенков. Дальше рос четырехфутовый дельфиниум, а за ним – высившиеся, подобно часовым, мальвы, достигавшие добрых пяти футов. Отдельную территорию занимали розы, вьющиеся по шестам, кусты и целке деревья.