Горький рассказывал о начале своей художественной деятельности: «Писать прозу — не решался, она казалась мне труднее стихов, она требовала особенно изощренного зрения... и какой-то необыкновенно плотной, крепкой кладки слов... Мои неудачи всегда заставляют меня вспоминать горестные слова: «Нет на свете мук сильнее муки слова»[175].
И Горький уже видит в точности художественной речи главное, всеопределяющее ее качество. Он говорит о необходимости добиваться от языка «точности, что даст ему силу и красоту». Или в другом месте: «Подлинная красота языка, действующая как сила, создается точностью»; «язык должен быть прост и точен, это придает ему силу, рельефность, красочность»[176].
Эта позиция имеет принципиальное значение. В эпоху поэзии требование точности слова вообще не выдвигается. Между тем Мопассан, рассказывая о мучительном творческом подвиге Флобера, видит цель его именно в точности: «Со вздувшимся лбом, с шеей, налитой кровью, с побагровевшим лбом, напрягая мускулы, подобно борющемуся атлету, он отчаянно бился с идеей... постепенно с нечеловеческими усилиями, с нечеловеческим напряжением подчинял ее себе и, как пленного зверя, накрепко заключал ее в точную форму... Построив ценой стольких усилий и мук какую-нибудь фразу, он уже не допускал, чтобы в ней изменили хотя бы одно слово»[177].
Нередко можно встретить мнение, что эта мучительная борьба со словом характерна именно для Флобера — фанатика стиля, чья работа над речью принадлежит уже отчасти к области литературной патологии, мании. Но вот совершенно аналогичное свидетельство редактора Толстого, Н. Н. Страхова, о работе художника, которого никак не зачислишь в фанатики формы: «Его трудно было оторвать от работы. В таких случаях следы напряжения сказывались очень ясно: был заметен легкий прилив крови к голове, Лев Николаевич был рассеян...» Но зато после этого «Лев Николаевич твердо отстаивал малейшее свое выражение и не соглашался на самые, по-видимому, невинные перемены»[178]. Естественно встает вопрос: в чем же природа «точного» слова, где истоки его изобразительности? По-видимому, важнейшим моментом является здесь индивидуализированность самого слова, глубокое своеобразие его значения в данном контексте.
Иногда в этом свойстве усматривают неотъемлемую черту художественного слова вообще. Но это совершенно неверно. Напротив, в эпоху поэзии, когда существует особый поэтический язык (то есть система слов и выражений, специально употребляемых в поэзии, — тех слов, которые и в наше время имеют в словарях помету «поэтическое»), значительное количество слов в любом поэтическом произведении имеет одно и то же, раз навсегда установленное, каноническое значение[179]. Лишь в эпоху прозы эти канонические слова (в сущности, почти термины) осознаются как риторические штампы. Характерно рассуждение Толстого в одной из редакций «Детства» — первого его произведения: «Бирюзовые и бриллиантовые глаза, золотые и серебряные волосы, коралловые губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т. д. встречаются часто. Скажите по правде, бывает ли что-нибудь подобное?.. Я никогда не видал губ кораллового цвета, но видал кирпичного; глаза — бирюзового, но видал цвета распущенной синьки и писчей бумаги»[180].
Толстой и прав и неправ в этой критике. А именно: он неправ по отношению к поэзии. В строфах, посвященных красавице Альцине в поэме Ариосто, — строфах, которые не вполне справедливо критиковал еще Лессинг, — есть весь этот (или аналогичный) набор «штампов»: волосы — светлее расплавленного золота, чело — слоновая кость, очи — ночные светила, пурпурные уста, жемчужные зубы и т. п. Но само по себе это еще никак не может очернить поэзию Ариосто. Толстой неправ потому, что он задает вопрос: «бывает ли что-нибудь подобное?» Ибо такого рода поэтическая речь и не преследует цели действительного изображения предмета, не стремится сделать его «зримым». «Я никогда не видал губ кораллового цвета», — замечает Толстой. Ариосто же, говоря о пурпурных устах, стремится сделать уста не столько зримыми, сколько «драгоценными» и прекрасными.
178
«Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. 1. М., Гослитиздат, 1955, стр. 223 — 224.
179
Это еще более характерно для фольклора с его постоянными эпитетами, глагольными оборотами и т. п.