«Анализируя лексику «Поучения», исследователи пришли к выводу, что язык Владимира Мономаха был очень близок к местной речи, и в нем засвидетельствованы такие лексемы, которые ныне сохранились лишь в украинском языке. Это проливает свет не только на речевые склонности Владимира Мономаха, но и истоки, и время становления специфически украинского лексического фонда» (Г. Пивторак, там же, с. 176).
Где же логика? Если рассеянный писарь случайно допускал в письменную речь некоторые простонародные слова («украинизмы») лишь потому, что сам был по терминологии И.П. Ющука «смерд-простолюдин», то ведь Владимир-то Мономах не был ни смердом, ни простолюдином, а исключительно великим князем! Отчего же и в его языке встречаются эти самые простонародные «украинизмы»? Не проще ли, оставаясь на позициях здравого смысла, предположить, что появление «украинизмов» в речи великого князя объясняется исключительно деятельностью украинского книжника XV ст., отредактировавшего при переписи дошедшую до него более раннюю копию древнего памятника?
А вот другой пример, относящийся к автору «Повести временных лет»:
«Если книжник, который изготовлял копию в начале XV ст. точно воспроизвел язык оригинала, то Нестор — украинец и в быту пользовался языком украинским» — пишет тот же Василь Яременко (с. 492).
Мягко говоря — странная, очень странная логика! Если ничтожный процент «украинизмов», встречающихся в позднейших копиях древних русских текстов, доказывает будто бы параллельное, подспудное существование в древней Руси украинского языка, то о чем, в таком случае, говорит бесчисленное множество имеющихся там же «русизмов»? Не о том ли, что автор оригинального текста (а не его позднейшей копии) был человеком русским и в быту привык разговаривать на русском (древнерусском, славянорусском) языке? Согласитесь, для такого вывода у нас есть несоизмеримо больше оснований, чем у филолога, задавшегося целью «украинизировать» древнюю Русь.
Василь Яременко утверждает, что в «Повести временных лет», созданной в XI — начале XII ст. «…украинская лексика льется сплошным потоком» (с. 493). И в качестве примера приводит вот такие слова: жыто, сочэвиця, посаг, вабыты, пэчэра, вэжа, голубнык, стриха, рилля, мыто, пэрэкладаты, вино…
А теперь, в полном соответствии с изложенной здесь версией о формировании украинского языка в XV–XVII веках как следствия полонизации славянорусского языка, открываем польский словарь и читаем: zyto (рожь), soczewica (чечевица), posag (приданое), wabic (манить, привлекать), pieczora (пещера), wieza (башня), golebnik (голубятня), strych (чердак), rola (пашня), myto (плата, пошлина), przekladac (переводить), wiano (приданое)… Неужели кому-нибудь все еще не ясно, откуда появились в нашем языке все эти «украинизмы»?
То, что язык Юго-Западной Руси, надолго попавшей под польское господство, постепенно, но неуклонно ополячивался, замечено было давно. Так, например, видный украинский ученый Д.Н. Бантыш-Каменский, рассказывая об установлении участниками Виленского церковного собора в 1509 году строгих правил нравственности священников, отмечает: «Язык, коим писаны правила сего собора, уже вмещал в себе нечистую примесь польского, что можно видеть из следующих слов: шкодa, зрyшити, зъeхатися до митрополи'та, вчини'ти и проч., кои там встречаются» («История Малой России», Киев, 1993, с. 61).
Таким образом, подавляющее большинство «украинизмов» представляют собой несомненные полонизмы, начавшие проникать в язык жителей юго-западной Руси (и в устный, и в письменный) не ранее середины XV ст. во времена польского политического, хозяйственного и культурного господства. Следовательно, наличие в копиях древнерусских летописей и прочих письменных памятников некоторых признаков украинского языка (полонизмов) как раз и показывает, что копии эти создавались уже при поляках, когда шло скрещивание местного славянорусского и польского языков.