Начав свой путь, по собственному свидетельству, под влиянием социалистических учений и наследия русской либеральной культуры, Жаботинский в то же время чрезвычайно внимательно относился к превратностям духовной и общественной жизни, постигшим его поколение, и в течение ряда лет своей деятельности развил концепцию национальной гордости, хорошо сочетавшуюся с подъемом европейского «интегрального национализма» периода между двумя мировыми войнами. Вместе с этим следует отметить, что в пестрой мозаике деятельности Жаботинского отсутствует определенный элемент, а именно непосредственное знакомство с самой еврейской культурой в различных ее выражениях. Даже самый преданный последователь Жаботинского не может не признать, что в его трудах, столь ярко выражающих национальную еврейскую гордость в период публичного унижения еврейского народа, отражено богатейшее культурное наследие Европы, но культура еврейская представлена относительно бедно. Правда, его иврит богат, отточен и необычайно развит стилистически (так, его виртуозный перевод «Ворона» Эдгара По является, несомненно, одной из жемчужин новой литературы на иврите); но тот, кто просмотрит десятки томов его сочинений, узнает из них гораздо больше о русской, итальянской, немецкой, скандинавской и даже украинской культуре, чем о культуре еврейского народа.
Это отсутствие глубины в том, что касается еврейского аспекта культуры, в известной мере объединяет Жаботинского с Герцлем, хотя Герцль, как известно, не знал и иврита. Но в отношении Жаботинского это должно вызвать большее удивление. Герцль никогда не претендовал на то, чтобы представлять национальную гордость или национальную специфику, и выражал, без сомнения, наиболее космополитические и универсальные элементы сионистской мысли. Учение Жаботинского, наоборот, превратилось в синоним мировоззрения, ставящего еврейский национализм превыше всего; однако, в отличие от многих из его учеников, из которых «идишкайт» прямо-таки сочится, у Жаботинского можно обнаружить определенное расстояние, отделяющее его от ценностей и символов, заимствованных непосредственно из еврейской культуры, религиозной или светской. Может быть, не случайно написанный им историко-национальный роман «Самсон-Назорей» посвящен наиболее языческому из библейских героев (Самсону), причем у Жаботинского он напоминает образы греческого или германо-скандинавского эпоса; возможно, не случайно и восхищение его Самсона филистимлянами с их культом жизненной силы и языческим поклонением природе. В новой литературе на иврите сходные с этим элементы можно обнаружить у Шаула Черниховского и Михи Иосефа Бердичевского; но у Жаботинского они являются составной частью политической концепции и программы исторического развития.
По-видимому, не случаен и текст завещания Жаботинского от 1935 года. В нем он пишет: «Мои останки, если я буду похоронен вне Эрец-Исраэль, не следует перевозить в Эрец-Исраэль иначе, как по указанию еврейского правительства страны, когда оно возникнет». Жаботинский завещает также: «Желательно, чтобы мое тело похоронили или сожгли (мне это безразлично) там, где меня настигнет смерть». Это стоическое равнодушие к вопросу, будет ли он похоронен по еврейскому обычаю, соответствует определенному отдалению от еврейской традиции, заметному в его сочинениях, и, может быть, именно эта отдаленность вызвала в нем душевную необходимость поднять на щит принцип чистого национализма во всей его заостренности.
Как бы то ни было, Жаботинский был интереснейшей личностью, порожденной периодом «бури и натиска» интеллигенции начала века — со всей широтой культурных горизонтов и превратностями духа. Пожалуй, не найдется среди лидеров и мыслителей сионизма другого, чей образ в той же мере ожидает своего биографа, который обрисовал бы эту личность во всем блеске ее разносторонности, во всем ее очаровании, во всей сложности ее колебаний. Правда, создан ряд биографий Жаботинского, но это не более как политические манифесты, написанные в разгар общественного спора, да и написаны они людьми, слишком близкими к нему и неспособными поэтому ни правильно оценить перспективу, ни постичь его подлинную суть и его место в пестрой гамме красок современной жизни. На последующих страницах мы ограничимся тем, что подчеркнем наиболее интересные аспекты его философии, не имея, конечно, возможности вдаваться в детали его собственно политической деятельности. Однако именно потому, что его личность и дело его жизни вызвали столь резкие разногласия в сионистском движении, его идеям и мировоззрению следует посвятить более подробное и развернутое обсуждение, чем порою были готовы сделать как его сторонники, так и противники. По этой причине, а также потому, что его идеи разбросаны по десяткам томов его сочинений, а не собраны в одном фундаментальном труде, наше обсуждение будет более детальным, чем, возможно, ему следовало быть в иных обстоятельствах.