Эта концепция представляет собой радикальный переворот, направленный против всех попыток маскилим затушевать те элементы еврейства, которые не уживались с общепринятым в европейском либерализме пониманием религии как всего лишь внутренней веры. Отделение церкви от государства — это в основе своей разделение, основанное на характере исторически сложившихся теологических институтов христианской Европы, и даже теперь, когда Европа освобождается от христианства, это освобождение совершается методами, заимствованными из мира христианской мысли, видящей в религии универсально-человеческое спасение души. В иудаизме же, согласно Грецу, сохраняется политический элемент, и поэтому Грец выступает против попыток Хаскалы представить абстрактную модель еврейства, исходя из которой оно антиисторично в не меньшей мере, чем оторванный от истории традиционный ортодоксальный иудаизм.
«Можно подвергнуть еврейство процессу очистки, выжать из его богатого содержания современные идеи и объявить эту «квинтэссенцию» в громких словах и блестящих крылатых выражениях подлинным содержанием еврейства; можно построить «церковь» для этого очищенного идеального еврейства и провозгласить ее символ веры. Но тогда вы обнимете тень еврейства вместо еврейства, а сочный плод подмените высохшей кожурой. Это не будет еврейство, однозначно определенное буквой Священного Писания, и не еврейство, выкристаллизовавшееся на протяжении трехтысячелетней истории, и даже не еврейство в том виде, в каком оно живо поныне, неизменное в сознании большинства своих приверженцев».
К этому Грец добавляет еще один аспект. По его утверждению, иудаизм отличается от других религий своим акцентированием будущего как жизненно важной составной части своего самосознания. В еврейской традиции праотцы народа воспринимаются как люди, жившие не столько исторической реальностью своего времени, сколько надеждой и упованием на будущее, начиная с завета, заключенного Богом с Авраамом. Этот мотив будущего, согласно Грецу, также связан с Эрец-Исраэль; хотя праотцы прошли всю страну из конца в конец, они относились к ней не как к той земле, которую видели тогда, — земле, населенной чуждыми народами и языческими племенами, а как к стране, рисовавшейся их воображению. И на чужбине, в Египте, и в скитаниях в пустыне мотив будущего остается ощутимым, составляя часть самосознания народа в период его формирования, причем он также связывается с образом Земли Обетованной. И пророчество — это особое, присущее еврейству интеллектуальное явление — в основе своей также направлено в будущее.
Поскольку представление о будущем, связанном с Эрец-Исраэль, испокон веков живет в истории израильского народа, ему удалось выжить в изгнании и на чужбине и после того, как страна была разорена, а народ уведен в плен. Обращение к будущему и к Эрец-Исраэль было для него не явлением, а продолжением существовавшей традиции, ибо «вопреки всем законам истории» он преуспел в своем развитии в пустыне еще до вступления в страну; подобным образом народ смог продолжать свое существование вне родины и после потери государственной независимости.
Здесь заметна попытка Греца найти ответ на одну из великих загадок и существенных трудностей рассмотрения еврейской истории в рамках истории сравнительной или всеобщей — вопрос о продолжении еврейского бытия после падения государства и изгнания. Именно с появлением в XIX веке современной историографии и подъемом национальных движений такой историк, как Грец, воспитанный на исторической науке и национальных реальностях своего времени, не мог закрыть глаза на тот факт, что в еврейской истории имеются элементы, делающие ее в корне отличной от истории любого другого народа. Все та же проблема, занимавшая и Нахмана Крохмала, — выживание еврейского народа и продолжение его существования в условиях, которые приводили другие народы к исчезновению, — требует ответа в плоскости понимания общей истории. Тот, кто целиком пребывает в плену еврейской традиции, замкнутой со всех сторон, находит ответ в том, что внутренняя вера иудаизма способна отвлечься от внешнего мира с его происшествиями; однако тот, кто, подобно Грецу, пытается понять еврейскую историю в ее переплетении с мировой историей и ее развитием, обязан дать ответ на те явления в истории Израиля, которые, казалось бы, составляют исключение из общей исторической закономерности. Отсюда — центральное положение, приписываемое теорией Греца[7] элементу будущего в направленности еврейской истории с самого ее начала.
7
В этом вопросе Грец явно расходится с учением Гегеля, который весьма остерегался затрагивать аспект будущего. Аспект будущего в гегельянской школе был развит одним из польских учеников Гегеля, Августом Цешковским, видевшим в нем средство постановки социальной проблемы в форме предвидения будущего и гарантию возрождения польской нации. Моше Гесс видел в радикальном «прорыве» Цешковского в будущее важный вклад в развитие социалистической идеи и придерживался его, обсуждая будущее еврейского народа. Интересно, что Грец и Гесс были единомышленниками в вопросе о будущем, ибо, как мы увидим в дальнейшем, Гесс находился под влиянием Греца в вопросе о будущем еврейского народа; но центральное положение будущего в его философии предшествовало его ознакомлению с Грецем и берет начало непосредственно в сочинениях Цешковского.