Он зашел в какой-то двор, где росло единственное чахлое деревце, возле которого была устроена затоптанная детская песочница, и сел на узенькую скамейку, стараясь не шевелиться, чтобы унять боль в сердце.
Как это странно — не узнать, нет, ибо каждый знает, что когда-нибудь умрет, — на пятом десятке ощутить вдруг дыхание небытия и с безнадежной ясностью понять наконец, что ты так же смертен, как муха, сидящая рядом с тобой на узкой скамейке, как червяк, грациозно ползущий по стволу дерева. Кто ты в этой жизни? Та же муха, тот же червяк. У них свое назначение, у тебя свое. Но мы и чужие — прихлопнет кто-нибудь муху, а я буду еще жить. О чем ты думаешь, Сергей Григорьевич? Стыдно. Откуда такие мысли? Рано собрался на тот свет, не раскисай, встань и иди, как положено.
И он встал и пошел, как положено, боль и в самом деле будто приутихла, и он, делая беспечное лицо, шел по длинной шумной улице в сторону дома. Хотя ему не хотелось идти домой. А куда, собственно, ему идти? Некуда. Хорошо бы сесть в поезд и мчаться, глядя в окно на проносящееся мимо неизвестное пространство. Впрочем, это желание старо как мир, и не его оно. Он вычитал когда-то в какой-то книге — да и не в одной! — как придуманные писателями люди стремятся бежать от себя подобно Льву Толстому. Куда бежать? Куда мчаться? Зачем? Везде одно и то же, везде ты сам и люди, люди, которые заполняют землю с катастрофической быстротой и борются за свое существование. Для чего заполняют землю? Зачем рождаются? Для чего он сам болтается на земле? У него служебная машина, квартира, устеленная коврами, жена, получившая аллергию от этих дорогих ковров, дочь, с отличием окончившая географический факультет университета и храбро уехавшая работать на Север, в Магаданскую область. У него, наконец, под началом не большое, но и не маленькое учреждение, где множество бездельников и бездельниц с утра до вечера делают вид, что усердно работают, заполняя кипы исходящих и входящих бумаг. Господи, вдруг подумал Сергей Григорьевич, кому они нужны, эти бесчисленные бумаги, которые рассылаются его учреждением во все концы страны. Неисчислимые тонны писем, копий приказов, циркуляров, указаний, разъяснений, их наверняка никто не читает, их наверняка тут же, получив, выбрасывают в мусорные корзины, как и в его, Сергея Григорьевича, конторе летят в корзину многие «входящие» из других ведомств. Он, Сергей Григорьевич, руководитель учреждения, которое никому не нужно. Ликвидируй его, никакого ущерба, а скорее даже, несомненная польза.
Он подумал так и ужаснулся, решив, что сошел с ума. Все, что испытывает сейчас, все, о чем думает, не его, все будто кем-то внушено. И не сердце у него болит, а мозги; определенно, он сошел с ума, ибо так думать может только человек, сошедший с ума. Как это нет пользы от его учреждения? Есть польза, и значительная.
Скорее домой, скорее к себе в берлогу, надо отлежаться, привести себя в положенное состояние духа.
Сергей Григорьевич хотел поймать такси, но ловить такси в этот час бесполезно. Он ринулся к троллейбусу, его втиснули в салон, где нельзя было и продохнуть, такая теснота. Троллейбус тронулся, и Сергей Григорьевич с отчаянием понял, что едет не в ту сторону, хотел сойти на первой же остановке, но и выйти было невозможно. Он покорился судьбе, ехал и ехал, его проталкивали вперед к выходу, наконец протолкнули и выпихнули на улицу.
Он огляделся. Эту улицу он хорошо знал, но она жила тайно в его сознании, она существовала и будто не существовала, была и не была. Все-таки в случайных происшествиях, в нелепостях, которые вытворяет с нами жизнь, в ее капризах есть какая-то логика, закономерность. В течение нескольких последних лет он часто появлялся на этой улице, стремясь к тому дому, который высится девятнадцатиэтажной башней в двухстах метрах от троллейбусной остановки. Тайно. Даже шофер никогда сюда его не возил — добирался сам на городском транспорте, неизменно чувствуя страх то ли от предстоящего свидания, то ли от ощущения, будто совершает преступление и вот-вот будет разоблачен. Оглядываясь, Сергей Григорьевич обычно почти бежал к серой башне, похожей на множество других таких же, выстроившихся вдоль улицы, цепенел у подъезда, где всегда — летом, зимой, в дождь, в снегопад, утром и поздно вечером — сидели старушки в черных одеждах, оглядывали его, плотоядно переглядывались, словно знали, куда и зачем он идет, он не смотрел на них, но всегда чувствовал их взгляды. Проскользнув в подъезд, вознесясь на лифте на девятый этаж, он только тут переводил дыхание возле пятьдесят шестой квартиры, чувствовал успокоение, обретал душевное равновесие и нажимал кнопку звонка.