Садясь в такси, чертыхнулся, вспомнив нелепый вопрос завсекцией: зачем вам еще, если один вы уже приобрели? «А затем, — сказал он себе, — что все должно иметь пару».
Это философское определение необходимости иметь еще один чемодан понравилось ему своей ясностью. Мысль о парности всего сущего направила ход его размышлений по иному руслу. В этом суть, в этом, конечно. Все вокруг имеет свою противоположность: левая рука и правая, солнце и луна, мужчина и женщина, даже мир разделен на черных и белых, на капитализм и социализм, на умных и дураков, на добро и зло, на счастливых и несчастных. Всюду противоположные заряды — минус и плюс. Да, но при чем здесь чемодан? А при том… При том. Поразмыслить надо, и все будет понятно, все, что кажется непонятным… Вот так…
Софья Андреевна мыла на кухне грязную посуду. Зачем он приходил? Зачем приволок свой огромный заморский чемодан?
Самое удивительное, что она привязана к этому человеку, хотя он обходится с ней, ну, не то чтобы жестоко, но бесцеремонно. Не побыл и получаса и исчез. У нее всегда было ощущение, что он в одно мгновение находится и тут, возле нее, и где-то там, дома или у себя в учреждении. Софья Андреевна знала, что он давно ее не любит, да и любил ли, хотя по-своему, конечно, привязан к ней. Однако она всегда уговаривала себя верить ему, обманывая себя, оправдывая его торопливость занятостью. Но любит ли она его? Детские какие-то вопросы. Какая любовь! Нет никакой любви между ними. Есть тоска одиночества. И печаль, которой ее жизнь проникнута в последние годы. Конечно, именно одиночество и печаль заставили ее приклонить голову к Сергею Григорьевичу, но не любовь, потому что она любила только одного человека, своего мужа, погибшего нелепо и страшно.
Если бы не было у нее сына, милого мальчика, ее Тимофея, она давно бы, давным-давно бы умерла с тоски или отравилась. Все, что удерживало ее в этом мире, все, что составляло смысл, справедливость жизни, ее красоту, правду, все, что оправдывало ее одинокое существование, все сосредоточивалось в Тимоше.
Ныне Тимофею было шесть лет. Он родился на улице, ночью, совсем недалеко от дома, где она жила с мужем, лучшим человеком на земле, промелькнувшим в ее жизни ослепительно, как молния. Они возвращались из театра, смотрели в Большом «Лебединое озеро», он бережно поддерживал ее, беременную, она чему-то смеялась. Они весело жили, всегда смеялись по какому-то поводу, но чаще без повода, хотя и знали, конечно, что «смех без причины — признак дурачины», как говорит пословица. Но пословица ошибалась — два года жизни с ним она просмеялась беззаботно, задорно, но дурой не стала. Они шли по темному переулку, она смеялась и даже тогда засмеялась, когда шестеро парней вышли из подворотни и потребовали деньги. Не испугалась, не поверила, что перед нею не люди, а звери о двух ногах.
— Не шутите, мальчики, — смеясь, сказала она, и тогда один из парней ударил ее, чтобы она убедилась, шутят они или нет.
В драке они убили мужа, пронзив его сердце ножом, избили ее ногами. Она кричала диким голосом, катаясь по асфальту, прикрывая руками живот. Боже мой, как она истошно кричала, зовя на помощь, ползя на четвереньках к мужу, корчившемуся в кровавой луже в предсмертных муках. Она орала, визжала так громко, так неистово, что еще и сейчас слышит по ночам этот свой леденящий душу вопль и просыпается в ужасе. Она звала на помощь, но переулок словно вымер. И только тогда, когда разбежались убийцы, из ближайшего дома пришли люди, приехала «скорая», которая и приняла здесь, на улице, последний вздох мужа и первый крик Тимофея.
Тима родился хилым, слабеньким, с тоненькими ножками-жгутиками, и не было никакой надежды, что он выживет. Но он выжил, однако ходить не научился.
Жил он под Москвой в лесу, в санатории-интернате для таких же больных, несчастных детей. Свидания с ним разрешались два раза в месяц.
Уже накануне Софья Андреевна заболевала от волнения и ожидания. Ночь была мучительна и бессонна. Она глотала снотворное, а заснуть не могла.
Приезжала к интернату рано, при сильной росе, когда большие дачи санатория еще спали. Софья Андреевна стояла у холодного влажного забора, слушала сонное бормотание леса, ждала. Приезжали родители, мяли траву, шумели. Они знали друг друга, и только Софья Андреевна не знала никого и не хотела знать. Она отходила в сторону, чтобы быть одной, чтобы не слушать озабоченную суету здоровых взрослых людей, привыкших к своему несчастью, радостно ждущих больных детей.