Иннокентий Ксаверьевич Андреев, правнук знаменитого профессора, был школьным приятелем Катеньки, она не скрывала от Сергея Григорьевича, что в те времена между ними была любовь не любовь, но взаимная симпатия, которая не исчезла со временем, хотя их жизненные и профессиональные дороги далеко разошлись. Но, видимо, кроме давней дружбы тут свою роль сыграла жена Иннокентия Ксаверьевича, которая по счастливой случайности вместе с Катенькой читала в обществе «Знание» лекции по биологии. Иннокентий Ксаверьевич не изменил школьным пристрастиям, пошел по стопам прадеда — был историком, но если прадед изучал глубокую древность Руси, то Иннокентий Ксаверьевич специализировался по истории марксизма в России.
Неторопливый в движениях, сдержанный в высказываниях, он был незаменим в застолье — весел, остроумен, мастер рассказывать анекдоты. Все смеялись, а Сашенька без улыбки слушала, пристально смотря ему в лицо. Иногда в такие моменты Иннокентий Ксаверьевич прерывал себя и, обращаясь к ней, говорил:
— Не суди, да не судима будешь.
Усмехаясь, она или отворачивалась или выходила из гостиной.
Сергею Григорьевичу пришлось выпить «штрафную». Он обмяк и словно выключился из общего веселья. Гости закусили и разбрелись по комнатам. Одни курили в кабинете Иннокентия Ксаверьевича, другие спорили о политике, в гостиной женщины обсуждали свои женские дела. Сергей Григорьевич неприкаянно бродил от группки к группке, из комнаты в комнату, посидел возле Сашеньки, поглядывая на ее колени, сказал:
— Ты бы, голубушка, прикрыла ножки.
— А вы не смотрите, Сергей Григорьевич, — ответила она. — Вам не скучно?
— Нет, — сказал Сергей Григорьевич. — А тебе?
— Мне танцевать хочется, — сказала она, — от разговоров я на работе устаю. Умные люди, а говорят черт-те что. И всегда одно и то же, одно и то же.
Журналист, объездивший полмира, почесывая большим пальцем подбородок, говорил о том, что два раза — у нас в туркменской пустыне и в Америке, в районе Сан-Франциско — видел летающие тарелки. Он видел, как овальный серебристый аппарат плавно опустился на землю, постоял и в одно мгновение взмыл вверх и исчез.
— Вы сами это видели? — спросил моложавый хирург, в его голосе была нескрываемая усмешка. — Увы, нет никаких инопланетян. Мы одиноки, это наша тоска, страх одиночества создают сказки о космических пришельцах. Так рождалась вера в богов. Но бога нет, к сожалению.
— Да? А откуда вы знаете? — спросила жена журналиста, обидевшись за мужа и от волнения приложив ладошки к покрасневшим щекам. — Никто не доказал, что бога нет.
— Не надо, дорогая, — проговорил журналист ласковым голосом, как бы извиняясь за жену, — никто ведь не доказал и обратное, что бог есть.
— Наш уважаемый доктор весьма категоричен, — примирительно сказал писатель Крутояров. — Стоит ли все отрицать? Мне ли вам говорить, что и науку и всякое знание движет сомнение?
Сергей Григорьевич, к стыду своему, не читал книг этого писателя, хотя Катенька и уверяла, что он пользуется репутацией хорошего стилиста и психолога. Впрочем, совсем не обязательно (считала Катенька, и, увы, не только она), совсем не обязательно читать книги писателя или знать, что сделал тот или иной ученый, какие картины написал художник, достаточно иметь представление о его общественном положении. Общественное положение, должность в наш век определяют талантливость и значение любого человека.
И все же прочесть книги этого писателя Сергею Григорьевичу нужно было хотя бы из любопытства, потому что жена писателя, Татьяна Валентиновна, бледная, усталая, молчаливая женщина, приходилась близкой родственницей Сергею Григорьевичу. Его мать, Виктория Александровна, и мать Татьяны Валентиновны, Светлана Александровна, были родными сестрами.