— Чалап, посмотри в его личное дело, он как-нибудь связан с этим человеком? — сказал Трижды Величайший.
— Я уже говорил тебе, — ответил Чалап, — косвенно. Он знал его отца и мать.
— Прекрасно! Начнем тогда с мамочки и папочки… — воскликнул Трижды Величайший. — А ты смотри, материалист.
— Не надо, — взмолился я, — не заставляй меня ничего вспоминать, отпусти…
— Боишься? Чего ты боишься?
— Ничего я не боюсь. Мне нечего бояться. Я прожил обыкновенную жизнь, я ничем не хуже многих людей, может быть, даже лучше. Но зачем мне возвращаться к земным привязанностям и волнениям? Я все забыл. Разве не ты установил тут такой закон — все забыть.
— Мои законы не для меня. Тут нет отличия от земных установлений: разве те, кто имеет власть, исполняют законы?
— Не знаю. Я все забыл. Отпусти.
— Сиди. Смотри. Вспомнишь, потом забудешь и уйдешь рыдать на Аллею Стенаний, — сказал Трижды Величайший, перевернул назад страницу, и я увидел нашу почтальоншу Александру Ивановну и военную, 1944 года, Москву…
…Александра Ивановна исправно выполняла свою работу — аккуратно разносила газеты, письма, фронтовые солдатские треугольники с синей печатью «проверено военной цензурой». С тех пор как год назад получила «похоронки» сначала на мужа, а потом через две недели на сына, она жила с ощущением, что ее жизнь и вообще всякая окружающая жизнь и всякая деятельность потеряли свое значение. Ей было тридцать восемь лет, будущего у нее уже не было, было только прошлое. Горе свое она почувствовала не сразу: что такое «похоронка»? Бумажка. Она ведь не видела застывших, мертвых лиц дорогих своих людей, бумажка была страшна, но все же оставляла какую-то надежду. Бумажка лежала на комоде, а комната была еще наполнена живым дыханием мужа и сына.
Ощущение потерн не утихало со временем, а, наоборот, чем дальше, тем прочнее входило в нее: зачем жила, зачем жить дальше? Она исправно выполняла свою работу, но уже с иным чувством, не сочувствуя людям, а, скорее, безразлично, равнодушно, а иногда, вручая страшное горестное извещение, даже ловила себя на кощунственной злорадной мысли: «Походи-ка теперь и ты в моей шкуре». Горе ее становилось реальнее и больнее — родные запахи уходили из комнаты, ей нечего и некого было ждать.
Однажды она зашла в церковь в тихом Брюсовском переулке, разжалобилась, разрыдалась и с того дня стала часто приходить сюда жалеть себя и своих погибших дорогих людей. Здесь она была ближе к ним, обитающим теперь в далекой небесной глубине, рядом с самим богом… Ах, не надо, не рассказывайте сказки, не надо, оставьте душу в покое, бог есть, она раньше была невежественна, дура была, когда смеялась над верующими.
Здесь, в церкви, Александра Ивановна познакомилась с Натальей Федоровной Тихомировой, работницей швейной фабрики. То есть она была с ней и раньше будто бы знакома: приносила фронтовые солдатские треугольнички и даже здоровалась, встречаясь на улице, но близкого знакомства не было. Теперь же они познакомились ближе, прониклись друг к другу взаимной симпатией. Наталья Федоровна Тихомирова пригласила Александру Ивановну в гости, попить чайку. Какой уж чай в то военное время, кипяток, замутненный многодневной чайной жижей. Но не в чае дело, а в разговорах и в душевном успокоении, какое приносило им обеим это чаепитие.
Наталья Федоровна читала своей гостье Александре Ивановне письма от сына с фронта. Мужа у нее не было, умер несколько лет назад. Сын Гриша писал ей ласковые письма.
— Стоп, — воскликнул Трижды Величайший, — насколько я понимаю, Гриша и есть будущий папенька того, с кем Рахасен пытается обменяться душами?
— Ты воистину всевидящий, — сказал Чалап, — от тебя не скроется ни прошлое, ни будущее, ты…
— Не надо, не надо, — снисходительно остановил его Трижды Величайший. — Ведь знаешь, я не люблю лести… Ну, поехали дальше.
Слушая, как Наталья Федоровна читает Гришины письма, Александра Ивановна удерживалась от слез, но, придя домой, отдавалась своему горю, рыдала, вспоминая ласковые слова, с какими обращался к Наталье Федоровне ее сын. Таких слов Александра Ивановна от своего не слышала. Она настрадалась от своего сыночка: учиться он не хотел, с шестнадцати лет стал пить водку и так пил, что валялся на улице, а она или отец волокли его, бесчувственного, домой, стыдясь людей. Но потом и стыдиться перестали, стыда уже не было, было безысходное отчаяние…
Господи, сколько раз она проклинала сына, даже, измучившись, желала ему смерти. Вот и нет его на земле, пусто. И ныне случайный водочный запах на улице не отвращает ее, как прежде, а напоминает родного мальчика, наполняя сердце тоской. Останься он жив, все образовалось бы, остепенился бы, по малолетству он куролесил, а с годами стал бы хорошим, солидным человеком. Она б замолила перед богом его прошлые грехи.