«Воин мой, любимый, красавчик мой, козлик дорогой, я очень скучаю. Мама меня ругает, что я совсем обалдела, что только о тебе, о нашей встрече и думаю. Но что я могу поделать с собой? Ничего не могу. Если бы хоть одним глазком увидеть тебя. За меня не беспокойся, я окончила техникум, теперь работаю на заводе, делаю игрушки для фронта, для вас, дорогие наши воины, наши защитники, чтобы скорее сдох проклятый Гитлер. Ты спрашиваешь о Вике. Отвечаю. Вика не меняется, по-прежнему ей все хиханьки да хаханьки, все такая же легкомысленная, хотя школу закончила с похвальной грамотой и поступила в пединститут. С хромым она давно рассталась, он жив-здоров. А что ему сделается? Он ведь не на фронте, а вот отец его записался добровольцем в ополчение, и с тех пор ни слуху о нем ни духу. Говорят, что все ополченцы попали в окружение и или погибли, или попали в плен. А вчера у нас во дворе случилось происшествие: Бусина мама потеряла продовольственные карточки. Ты, конечно, наверно, помнишь Бусю-скрипача? Такой кудрявенький… Она так кричала, так плакала, с ней была истерика, и ее увезли в больницу…»
«Спасибо тебе, Светочка, за ласковые письма. Ты, как моя мама, находишь очень добрые слова. Вы обе самые дорогие для меня люди. Светлана, сейчас мы находимся на отдыхе недалеко от вас, я даже думал, что смогу заехать домой, но не получилось. Завтра снова едем на фронт. Не беспокойся, любимая, я везучий, за всю войну ни одной царапины, и все потому, что ты охраняешь меня своей любовью. Жди меня, и я вернусь, только очень жди. Очень мне нравятся эти стихи. Пока ты со мной, я неуязвим. Зайди к маме, от нее почему-то нет никаких вестей, я волнуюсь. Пожалуйста, зайди. Передай привет всем знакомым. И, конечно, своей маме…»
На этом письма от Григория прекратились.
Шли дни, месяцы, Наталья Федоровна, мама Григория, давно лежала на Ваганьковском кладбище, как вдруг на ее имя пришел солдатский «треугольник», написанный незнакомой рукой. Александра Ивановна, почтальон, сама открыла его и прочитала, что Григорий тяжело ранен, давно лежит в госпитале в городе Владимире, просит прощения за то, что не писал так долго: не хотелось тревожить мамочку, а сейчас дела у него пошли на поправку, хотя ранение он получил очень плохое…
Письмо это Александра Ивановна передала Светлане. А Светлана, не долго думая, решила, что поедет в город Владимир немедленно.
Для того чтобы выехать за пределы Москвы, надо было иметь специальный пропуск, но специальный пропуск Светлане не дали, потому что она к Григорию Тихомирову не имела никакого отношения, не приходилась ему ни сестрой, ни женой, была просто знакомой. Без специального пропуска не продавали билетов на поезд. Светлана поплакала у окошка билетной кассы, умоляя кассиршу, такую же молоденькую девочку, как и сама, совала ей в лицо письмо Григория, разрешение начальника цеха завода, написанное на официальном бланке, освобождающее ее на три дня от работы, но кассирша не имела права нарушить строгий приказ и не стала слушать Светлану, закрыла окошко.
— Ну и ладно, облокотилась я на ваш билет, — проговорила Светлана и решила ехать зайцем, без пропуска и без билета.
Она думала, что если нужно особое разрешение, то поезд будет пустой, но, когда прибежала к перрону Ярославского вокзала, вагоны уже были набиты до отказа. Она бегала от вагона к вагону, но не могла даже втиснуться в тамбур. Наконец втиснулась с помощью проводницы, которой сунула в ладонь сторублевую бумажку.
Поезд ехал медленно, едва плелся, но, как ни медленно, все же с каждой минутой все приближался к старинному городу Владимиру, к Гришеньке дорогому. Светлане было неудобно стоять, ее стиснули со всех сторон, кто-то упирался острым локтем в бок, кто-то курил, махорочный дым забивал ей ноздри, она чихала, в ответ на ее чих кто-то фальцетом, дурашливо кричал: «Расти большая, подруга боевая», — все вокруг смеялись, хотя ничего смешного в этом крике Светлана не находила. Она старалась ни на что не обращать внимания, думать только о Григории, о том, как войдет в палату, где он лежит, он очень удивится, увидев ее, а она скажет, что для того приехала, чтобы уже никогда не расставаться с ним. Главное, что он жив. Пусть даже без руки или без ноги, но жив. Нет, лучше без руки, чем без ноги. Чтобы мог ходить самостоятельно, без костылей, без протезов…
Поезд останавливался на каждой станции, на всяком полустанке, долго стоял, люди входили, выходили, и, хотя казалось, что входило больше, чем выходило, в вагоне почему-то становилось свободнее. Светлана смогла даже примоститься на краешке скамейки рядом с солдатом. Солдат спал, голова его склонилась на плечо Светланы, он похрапывал, жевал губами. Вдруг проснулся, сонно, с удивлением стал разглядывать Светлану: откуда она взялась? Спросил: