О чем же думал, о чем размышлял начальник сыскной, сидя за столом и подперев отяжелевшую голову руками? Он пытался восстановить ход событий, связанных с нападением на губернатора, и в связи с появлением ложки мастера Усова по-другому посмотреть на них. Если это не настоящее с угрозой для жизни нападение, то что это?
«Шутка?» – спрашивал он сам себя и тут же отвечал, что никакая это не шутка. Кто себе может позволить так шутить, тем более с губернатором!
Но если это не шутка, не розыгрыш, то, значит, это все-таки нападение. В таком случае какова его цель? Убийство? Поранить – это да, но убить… только случайно или имея в этом определенный навык.
Но у нападавшего не было никакого опыта убивать людей ложками. Мог такую оплошность допустить хладнокровный расчетливый убийца? Нет! А мог бы он вообще пойти на преступление, тем более на убийство, вооружившись обычной серебряной ложкой? Мог, если бы замысел преступления в том и состоял. Но зачем бросаться на губернатора с обычной ложкой, если, как теперь выяснилось, была другая, стальная и острая? С ума сойти, какая чудовищная путаница.
Ну, тогда спутал, просто спутал ложки. Как если бы рыбак пошел на рыбалку, просто не заметил, что у него нет крючка. Но перед тем как забросить в воду удочку, он должен насадить червя. И вот тут, наконец, выясняется, что крючка нет! Что делает рыбак? Он возвращается домой. А если он, обнаружив, что крючка нет, все же забрасывает удочку? Он кто угодно, но не рыбак! Он только выглядит как рыбак и хочет, чтобы все думали, что он рыбак. И, похоже, ему это удалось.
Итак, все по порядку. Есть некто. Мы не знаем, он один или их несколько. Предположим, что один, назовем его господин Эн. У господина Эн есть причина или ряд причин невзлюбить губернатора. Невзлюбить так сильно, чтобы решиться на нападение. Почему же господин Эн возненавидел губернатора, какие у него были причины на то? Во-первых, потому что он – губернатор, ведь во фразе, которую выкрикнул господин Эн, прямо указывается на то, что граф Можайский занимает чужое, ему не принадлежащее место. Возможно, это место и есть место губернатора? Кстати, сам граф нервничает именно по этому поводу.
А вдруг это место мужа Елены Павловны? Она еще достаточно молода, хороша собой, брак с губернатором – это брак по расчету, вне всяких сомнений. И действия напавшего на губернатора господина Эн по своей необъяснимости напоминают или действия сумасшедшего, или влюбленного. Недурно проверить знакомства Елены Павловны. Возможно, там и кроется ответ на все вопросы.
Так, что еще в поведении господина Эн кажется необычным? Конечно же, его осведомленность. Он знает, когда вернется губернатор, и знает это почти точно. Ведь не мог же он, в самом деле, весь день слоняться у дома, поджидая свою жертву. Ну, а поскольку в течение дня никаких инцидентов возле губернаторского дома не произошло, значит, появился там господин Эн незадолго до возвращения его превосходительства домой.
Кто сообщил время? Тот, кто это время мог знать, а это уже само по себе предполагает сообщника. Но когда закончится карточная игра, сказать трудно, она ведь могла продолжаться всю ночь. Никто не мог знать точного возвращения губернатора, и тем не менее незнакомец появился там вовремя, как будто бы кем-то предупрежденный. Он живет в одном из соседних домов? Нет, в таком случае Щеколдаев, да и кучер, тоже знали бы его в лицо.
А если это кто-то из прислуги? Влюбленный лакей? Это маловероятно, хотя на заметку можно взять. И что же тогда остается? Только одно – господин Эн следил за губернатором, ну и делал это не пешком… пролетка? Экипаж может остановиться на Изрядной и простоять там хоть полдня, и никто не обратит на него внимания, в том числе городовой. Что же, вполне правдоподобно, нужно будет опросить дежурившего тогда городового на предмет незнакомых экипажей.
Фома Фомич, долго сидевший истуканом, пошевелился, потер ладонью лоб, до хруста в спине потянулся и вынул из правого верхнего ящика стола толстую, уже изрядно потрепанную тетрадь. Открыл приблизительно на половине и синим, остро отточенным карандашом стал быстро писать. Временами останавливался, приложив тупой конец карандаша к подбородку, смотрел в потолок, говорил вслух: «Так!» – и продолжал писать. Когда были исписаны три страницы, Фома Фомич поставил точку и закрыл тетрадь. Все свои мысли, рассуждения, предположения, будь они даже на первый взгляд глуповатыми и маловероятными, фон Шпинне вносил в тетрадь. И надо сказать, это помогало. Мысли странные, непонятные, вроде бы не к месту пришедшие, не имеющие никакой связи с тем делом, над которым он думал, вдруг через несколько дней, когда он их перечитывал, оказывались самыми правильными и самыми точными, иногда даже ключевыми. Правда, это происходило не со всеми внесенными в тетрадь мыслями. Зачастую записанная глупость так и оставалась глупостью, сколько ее ни перечитывай.