Поднялся Иоанн, раскрыл рот, задышал, как рыба.
– Што же, вера сия – твоя токмо, али всех твоих товарищей?
Улыбнулся пилот.
– Одна у нас вера: с «боярами» всего света биться!..
И вдруг замолчал, прислушиваясь, и задорно, вполголоса запел: «Долой, долой монахов, долой долой попов!..» Наши идут! – чуешь, старик, а?
Наплывая откуда-то из-за реки, росла и ширилась песня:
«Лихая песня, – подумал Грозный. – Не тоже моим людям слушать!» Быстро подошел к пленному, взял его за плечи и пристально посмотрел в серые глаза. Секунду длилось молчание. Внезапно царь отступил и, серея лицом, стал пятиться к окнам. В то же мгновение в комнату проник сильный, ровно нараставший гул.
Небо полнилось упругим железным шумом и рокотало. С севера неслись два самолета; за ними глухо громыхали взрывы.
– Драные летят! – кричали в страхе, задирая головы, стрельцы.
– Отход! Трубить отход! – приказал Иоанн.
Заржали кони. Затрубили походные трубы. И тотчас же гневный, пронзительный рев и тяжелый топот покрыли все звуки и голоса.
По Никитской – через Красную площадь – в Кремль мчался слон, вырвавшийся из Зоопарка. Земля гудела.
Обрывки пут хлестали по трамвайным мачтам.
– Темба! Темба! – завопил Грозный, обращаясь в бегство, А слон уже бил хоботом стрельцов, все сокрушая и топча…
В это же самое время на всех площадях громкоговорители выкрикнули воззвание:
– ГРАЖДАНЕ, УСПОКОИТЕСЬ!
– НЕТ НИКАКОЙ ОПАСНОСТИ!
– ЭТО ТОЛЬКО ВАШЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ – ОБМАН ЧУВСТВ!
И сейчас же стали появляться робкие фигуры, их становилось все больше. Вскоре центральные улицы запрудил народ…
Иоанн поспешно отступал в Замоскворечье. Быстро уходило войско, словно врастая в землю.
На Ордынке лежали стрелецкие трупы. Из них текла ржавая зеленая кровь…
С похода воротился Грозный, затворился в опочивальне; распалился лютым гневом на народ неведомо с чего. Поставил на Неглинной двор «для своей государевой прохлады». Горели на солнце терема, бежали по верхам фряжские травы, были узорочно вырезаны скирды и шатры.
Вот и стала опричнина за тыном крепким. На воротах – резные львы, заместо глаз – зеркала пристроены, сырости ради засыпали двор крутобелым песком.
И творили царские люди изветы. – Скакали по городу опричники, кричали: Даешь – изменников государевых!
В застенках и ямах денно и нощно мучили смердов, окольничих и бояр.
Тогда ж отписал Штаден, опричник, в немецкие земли: «Великий князь учинил таково, что ныне – по всей русской земле – один вес, одна мера, одна вера. – Только он один и правит, и никто ему в том не перечит: ни духовные, ни миряне. И как долго продержится сие правление – ведомо богу одному»…
Показался Иоанн народу – обомлели все: вовсе стар стал, волосы все порастерял.
Вновь затворился. И прошел слух: занемог-де тяжко.
И впрямь – стал он пухнуть, взошли по телу язвы да пухырй.
Давал ему Бомелий пить сало барсучье со струйкой бобровой: – не пособляло. С часу на час слабел царь.
Шел от него тяжкой дух.
Приводили к нему Аринушку, ставили подле кровати.
Глядела забытными невидящими глазами. Держал на царской груди ее руку Елисей. Заснул царь. Свели под терема Аринушку.
Тут стало в окне знамение: хвостатая звезда.
На другой день сказал Иоанн Бомелию: – Тяжко мне, Елисей! Хочу о судьбе своей гадать.
– Какой способ тебе люб? – спросил Бомелий. – Есть гонтия, або некромантия – для сего духов вызывать надо; есть катоптромантия – по зеркалу; есть миомантия – по писку мышей и крыс.
– По зеркалу, – сказал Иоанн и ступил на ковер нагова цвету; были выведены по нем золотом павы, олени да орлы.
Бомелий принес два бруска, поставил один противу другого, велел Иоанну смотреть: сам стал зеркала наводить.
Долго смотрел Иоанн, начали веки слипаться. – Почудилось: шла навстречу зеленая глубина водяная; вышел из нее скуластый великан и положил ему руку на плечо. Как бы вольяшной меди была рука, глаза смешок затаили. Походил на барса. Были на нем немецкие сапоги; густо трубкой дымил.
– Так-то! – сказал, и свежо от него морем запахло. – Заедино мы с тобой оба. Однако ж, смердишь ты, фу!..
И пропал.
На месте том увидел Иоанн волосатую руку; неловко расставляла она шахматы по доске. Черный король никак не стоял, качался и падал… Тут Бомелий схватил за рукав, от зеркала прочь оттащил.
– Не гляди, государь, – дурной час – лихое привидится!..
Молчал Иоанн. Все еще шла на него водяная зеленая глубина.
Не пособляло со струйкой бобровой сало барсучье.
День ото дня слабел царь. Все больше пух, гноем цвели раны; отпал у него с корнем правый ус.
Послал Иоанн на дальний север за волхвами. – Приехали на оленях, на собаках даже; явились из Холмогорья, Лапландии и Корелы шаманы, знахари, чародеи, ведуны.
Упал близ Москвы с неба синь-камень. Монах один прочел по нем об опустошении царства. Стоял по слободам стон, плач бабий и суета.
– За грехи ваши посылает господь кару, – говорили попы. – Повсюду плясание многовертимое, бесовские кощунания, да козлие лица. Кудесы бьют, в «Аристотелевы врата» смотрят, да по звездам глядают. Того бы не делать вам и книг тех не честь!..
А в Золотой полате заседал ведовской собор. Сидели на полу двое суток. Били в бубны, плясали, молились – каждый по-своему. И почти у всех был в волосах колтун.
На третий день сказали они царскому посланному: – В этот год умрут три государя.
А больше ничего не сказали. Велел царь держать волхвов взаперти… Привезли иностранцы вести: умер в Испании Филипп II и Себастьян, король Феца и Марокко. Опять велел спросить Иоанн. Ответили чародеи: – Умрет царь восемнадцатого марта.
Богдан Вельский стал перед Грозным молча.
– Ну, – покосился царь. – Назвали мой день?
– Восемнадцатое марта, – понуро ответил боярин.
– Таково тебе меня жалко?! – скривился Иоанн. – Ведай ты и ворогам моим скажи: не верю я ни в сон, ни в чох!..
Под теремами в гиблой холодной темноте томился Шкурлатов. Лежал на каменном полу, неминучей смерти ждал.
Погасая, чадил светец, стражей забытый. Вдруг заслышал он за стеной тихий плач. Посветил кверху – забрано решеткой оконце. Глянул. – Сидела в углу Аринушка, пригорюнившись, и плакала; сбежала с плеча, рассыпалась в плеск тугая червонная коса.
Тихо окликнул. – Дрожит, не ведает: к добру ли, к худу ль?
Молвил Шкурлатов: – Не бойся, Аринушка!.. Прости!.. Моя вина – дьяк меня хмельной попутал.
Опустила голову, прикрыла лицо руками… Тут приметил он в тайнике подле нее стенное железное кольцо.
– Поверни кольцо, – зашептал, – отведешь плиту в сторону, – под нею ход откроется!
Встрепенулась, тянет за кольцо Аринушка, – не отходит плита, не по силам труд.
Стал отгибать Шкурлатов ржавые брусья. В кровь ободрался… Спрыгнул в тайник. – Добро, Аринушка! – Дерганул кольцо – открылся ход. Кинулись в него.
Повел ход влево и прямо. Запахло рекой сыростно.
И вот – травка, брезжит свет, радостно пьют острый водяной дух.
А уж свод гудит: топочет, проведала о беглецах стража.
Закричал Шкурлатов: – Беги, Аринушка! Может, у каких добрых людей от царя укроешься! Уж я задержу погонщиков. Лети на волю, горлица ясная, а мне за тебя – слаще сладкого – смерть принять!..