Как бы то ни было, а я придерживаюсь того мнения, что доктор Хазельмайер не умер - во всяком случае, с ним случилось нечто совсем иное, имеющее к тому, что в наш просвещенный век принято называть «смертью», лишь самое косвенное отношение, - а превратился в птицу, точнее, в белого какаду! Почему именно в белого какаду? Ну, во-первых, без вести пропавший ученый муж всегда походил на представителей этого вида попугаев - и чем старше становился, тем больше; а во-вторых, вот какую примечательную надпись обнаружил я на полях одной из страниц попавшей мне в руки книги:
«Еще древние египтяне знали, что человеческая душа томится в теле, словно птица в клетке. Современные люди полагают, что это просто образное выражение. Как бы не так: слова эти следует понимать буквально! Именно это я и доказывал на
протяжении всей жизни в моих научных работах, которые теперь известны каждому школяру.
Разумеется, души большинства людей превращаются либо в воробьев, либо в какую-нибудь домашнюю птицу. Ничего удивительного, если учесть, что мои просвещенные современники срывают с древа познания лишь конские яблоки убогого, бескрылого материализма! Тогда как в Древнем Египте изображали душу совершенного человека в виде солнечного диска с широко про- стертыми орлиными крылами. Вот уж воистину был царственный Феникс!..
Эти строки я пишу ночью в канун моего восьмидесятилетия, ибо знаю, что умру еще до того, как лучезарный Феникс проклюнется из земной скорлупы. Предо мной на висящей в воздухе жердочке сидит белый какаду, который всегда является мне во сне, когда пыль всех этих бесчисленных книг тяжким кошмарным наваждением гнетет меня. Я всегда подозревал, что он-то и есть моя душа. Только сейчас, впервые в жизни, чувствую я себя счастливым и уверенным, а это значит, что смерть близка, ибо, пока мы живем, душа наша остается для нас чем-то далеким, чужим и невидимым, как спящая в яйце птица. Всю свою жизнь высиживал я яйцо моей бессмертной души, и неизбывная тоска по небесной родине стала тем нежным материнским теплом, благодаря которому под толстой скорлупой созрел не ведающий смерти птенец...
Белая птица сидит неподвижно и, не сводя с меня своих пронзительных, всевидящих глаз, ведет неспешный сказ о моей жизни; и чем глубже погружается она в прошлое, кружа над счастливой страной моей юности, навеки канувшей в бездне времен, тем яснее и понятнее звучат для меня ее слова. Странно, но наша память, похоже, отдает предпочтение далекому прошлому, делая его подчас таким близким, что оно затмевает собой события вчерашнего дня! Вот и сейчас я вдруг вспомнил, как в студенческие времена, еще совсем зеленым юнцом, был влюблен в одну проститутку... наверное, потому, что оба мы, одинаково бедные, вынуждены были заниматься одним и тем же... только она торговала своим телом, а я - своим духом...
Сейчас, когда я оглядываюсь, вокруг меня никого и ничего нет - только книги, книги, книги... Эти бесчисленные тома - все, что осталось от моей жизни, погребенной на их страницах, они постоянно множились и, громоздясь до небес пыльными пирамидами, грозили окончательно похоронить меня под собой... Мертвое знание... Глядя на эти потускневшие корешки, бесконечными рядами окружающие меня со всех сторон, я невольно думаю о толстых прутьях клетки, в которую сам себя заточил. И все же я благословляю эту величественную гробницу человеческого суемудрия, ведь только после долгих лет, проведенных в ее бесплодном чреве, удалось мне в полной мере осознать тщету земного схоластического умствования, мертвенное дыхание которого, убивающее живую, непосредственную радость жизни, заставило мою душу воспрянуть ото сна и, пробив клювом бренную скорлупу телесного саркофага, расправить крылья.
Скоро, скоро полетит она домой - и я вместе с нею! - в ту чудесную, не от мира сего страну, которая так часто мне снится... Я уже вижу гигантскую, вздымающуюся из морской пучины гору, вечнозеленые кедры у ее подножья и, подобно муравьям воспоминаний, кишащих на улицах людей...»