В огороде было тихо, тепло, покойно, и скоро Василь почувствовал, что голова сестры клонится всё ниже. Он примостил её к себе на плечо, и в ухо ему щекотно побежал тёплый воздух, который Вика с тихим сапом выталкивала из себя. Василь сидел, не смея глубоко вдохнуть, чтобы не потревожить её. Он чувствовал себя взрослым, сильным. И так захотелось ему прикрыть собой, защитить сестру. Сейчас он не то что от шмеля или от сороки спас бы её — от тётки-Матрёниного петуха не драпанул бы, закрыл её от того ирода клевучего. Почему-то вспомнилась утренняя бабочка, и он крепче обнял Вику. Какие у неё крохотные, тонюсенькие пальчики! Какая на них прозрачная кожица! Как, должно быть, ей больно каждое неосторожное касание. А ножонки-то — чисто игрушечные, удивительно, как они и держат её. Голова только большая — от пушистых белых волос да огромного банта.
— Васятка! Викуля! — донёсся голос матери.
Чего кричит-то как оглашенная, — рассердился Василь, — ведь разбудит дитё. Он не решался отвечать матери, боясь голосом спугнуть сон. Дождался, когда мать подошла совсем близко и только тогда тихо отозвался:
— Неча орать-то. Тута мы. Уснула она.
Мать взяла Вику на руки и, целуя, что-то приговаривая, понесла в дом.
Ну, спрашивается, что тискать, что слюнявить ребёнка? Правду дед говорит: "Баба она и есть баба. От неё лучше подальше. Но опять же — мужик рожать не умеет. А надобно каждому человеку дитё заиметь". Решив, что придётся и ему когда-нибудь жениться, Василь тяжело вздохнул и поднялся.
У калитки его ждала мать.
— Сынок, проводи-ка меня. Пройдёмся по деревне. Давно уж не была здесь, ещё заблужусь, чего доброго.
Она опять попыталась повести его за руку, но он увернулся. Была она горяча лицом, глаза заплаканы, губы сомкнуты. Видать, здорово они с дедом-то! — догадался Василь, и ему захотелось отвлечь мать, заговорить с ней о чем-нибудь постороннем.
На толстом бревенчатом заплоте, развалясь, грелась на солнце рыжая кошка Марьянихи.
— Вот зараза, опять обрюхатела! — не то с осуждением, не то с восторгом возвестил Василь и, не замечая ужаса на материнском лице, продолжал: — Ить Марьяниха замучилась топить котят. Эта зараза передыху не знает. Тока одних выродит, гли уж готово — опять брюхатая!
— Разве так можно, Васятка?!
Он, по-своему поняв восклицание матери, вытащил палец из носу.
— А сама-то Марьяниха — во ушлая баба. Приспособилась помидоры раным-рано выспевать. Почитай, всю зиму дома рассаду выращивает. Под плёнку высаживает уж с завязью. У других ещё только зацветают, а она уж на автобус да попёрла красненькие в город на базар. Три шкуры, стерва, дерёт.
Ольга тихо охнула и заглотила воздух, подавившись им.
— А вот Левонтий, сосед наш, мужик хороший, хозяйственный, добрый, муху не обидит. Его Бог за то детями вознаградил — полон двор их у него. Дак опять же не повезло. Старшая-то, Светка, совсем с ума спятила. Тока и знает — с парнями блудить, того и гляди в подоле принесёт.
— Господи! — только и вымолвила Ольга, почему-то повернула назад и, перебивая сына, заговорила сама:
— Знаешь, Василёк, ведь ты с нами в город поедешь. У нас теперь жить будешь.
— А дед?
— Дедушка тут останется — пока… У нас тебе хорошо будет. Конфет сколько хочешь. Велосипед тебе купим.
От эти слов у Василя аж остановилось дыхание. Свой велосипед! Да такого ему и не снилось сроду!
— Только придётся тебе отвыкать от дурных деревенских привычек и оставить этот ужасный жаргон. И ещё, я тебя очень прощу: дядю Витю зови, пожалуйста, папой.
Василь испуганно глянул на мать: это как же мужика, которого и не видел ни разу, отцом-то называть? Однако вслух он ничего не высказал. А скоро и вовсе перестал слышать, что говорит ему мать.
Он вдруг ясно так представил, как вот уедет, а дед останется совсем один. Кто же картоху ему из подпола достанет? А в бане на полок подсадит да поостережёт, чтобы не свалился оттуда? С кем разговаривать старый будет, на кого ругаться станет? А кто же подаст палку, которая вечно вываливается у него из рук? И Василь твёрдо решает в город не уезжать и деда не бросать. Без конфет он проживёт — не маленький, поди. Вот велосипед… А, с его ещё хлобыстнёшься да нос расквасишь или, чего доброго, руку изломаешь, как вон Мишка Егоров. Ладно уж, он без велосипеда как-нибудь.
Дома Ольга даёт выход своим чувствам:
— Это ужас какой-то! Не ребёнок, а тюремщик закоренелый. Он же двух слов связать не может без… без чего-нибудь этакого!