На следующее утро у меня был готов новый план. Я взяла деньги и купила белую рубашку и мацзу[22]. Британцы всегда обожали такую прислугу: набожную, утонченную и чистоплотную. И так я нашла работу у британской леди и ее древней матери. Фамилия их была Флауэрс. Они жили в районе Виктория Пик. Их дом был меньше других в округе: он напоминал коттедж, с извилистой дорожкой в папоротниках, которая вела к парадной двери. На верхнем этаже жили две престарелые английские леди, а я получила комнату на цокольном этаже.
Мисс Пэтси, дочери, было семьдесят лет, и она родилась в Гонконге. Ее матери стукнуло по меньшей мере девяносто, и ее звали леди Ина. Ее муж когда-то преуспел в торговле, переправлявляя товары из Индии в Китай и в Англию. Мисс Пэтси называла его «сэр Флауэрс», хоть он и был ее отцом. Я думаю, что Флауэрсы сделали себе имя на опиуме, потому что между Индией и Гонконгом с давних пор процветал именно этот бизнес, из-за которого многие китайцы пристрастились к этому зелью.
Прожив всю жизнь в Гонконге, мисс Пэтси говорила на кантонском, как местная. Когда я только поселилась у них, я ее почти не понимала, кроме тех слов, которые звучали примерно так же, как на мандаринском. Потом она стала добавлять английские слова, которые я знала по приюту. Вот только мисс Пэтси говорила на британском английском, что осложняло наше общение.
То же касалось и леди Ины — с ее языка срывались мягкие и неразборчивые звуки, словно во рту у нее постоянно была каша, которую она ела каждый день. Она была такой старой, что походила на ребенка. Старушка ходила под себя, я об этом знаю, потому что мне приходилось приводить ее в порядок. Мисс Пэтси говорила:
— Леди Ине надо помыть руки.
И я поднимала леди Ину с дивана, кровати или обеденного кресла. Мне еще повезло, что она была сухонькой маленькой старушкой. Правда, характер у нее был скверный. Пока я вела ее в ванную комнату, она кричала: «Нет, нет, нет, нет!» Ей не нравилось, когда вода касалась ее кожи, особенно головы. Так что три или четыре раза в день я ее мыла, переодевала и стирала ее трусики и другую одежду. Мисс Пэтси не хотела, чтобы ее мать носила подгузники, — это оскорбляло бы ее достоинство. Поэтому мне приходилось очень много стирать — каждый день. Ну, мисс Пэтси хотя бы была вежливой женщиной, очень приятной. Если леди Ина устраивала скандал, ее дочери достаточно было веселым голосом сказать три слова: «У нас гости!» — и старушка тут же успокаивалась. Она усаживалась, выпрямляла спину и складывала руки на коленях — так ее научили делать, когда она была маленькой. Перед гостями она должна была вести себя как леди.
В этом доме еще жил попугай: большая серая птица по имени Ку-ку — так кричит птица из часов. Сначала я подумала, что мисс Пэтси зовет его китайским словом, обозначавшим «плач», потому что иногда попугай действительно издавал такие звуки, словно был смертельно ранен. А иногда он смеялся, как сумасшедшая женщина: громко и долго. Он мог повторить любой звук, любой голос: мужской или женский, обезьяний или детский. Однажды я слышала, как он свистел, словно кипящий чайник. Я побежала на кухню, но это оказался не чайник, а попугай, раскачивавшийся на своей жердочке и вытягивавший шею от гордости, что ему удалось меня провести. В другое время мне казалось, что я слышу, как плачет китайская девочка: «Баба! Баба! Пожалуйста, не бей меня!» — а иногда раздавался такой жуткий крик, что от него выпрыгивало сердце из груди.
— Ку-ку был уже плохим мальчиком, когда сэр Флауэрс купил его мне на десятый день рождения, — сказала мисс Пэтси. — И за эти шестьдесят лет он учился только тому, что хотел, как делают многие мужчины.
Мисс Пэтси любила его, как сына, но леди Ина всегда называла попугая дьяволом. Стоило ей услышать, как эта птица смеется, она тут же направлялась к его клетке, грозила ему пальцем и говорила:
— Ох, тихо! Заткнись!
А иногда она только успевала поднять палец, как попугай опережал ее и говорил: «Ох, тихо!» — в точности как леди Ина, и тогда она терялась. Как же так? Она что, сама это сказала? Этот вопрос застывал у нее на лице. Она склоняла голову то в одну, то в другую сторону, словно две половины ее разума никак не могли прийти к согласию. Иногда она тихонечко отходила в другой конец комнаты, разворачивалась к нему, поднимала палец и произносила: «Ох, тихо!» — и птица повторяла за ней. Так они и разговаривали: