Выбрать главу

— А что я такого сказал? Что мы здесь должны встретиться, и все. Каких-нибудь полгода назад вы были не столь суровы, когда речь шла о вас.

Ноги у Стефы подкосились. Она едва не упала. Справившись с собой, гордо подняла голову и четко произнесла:

— И это смеете говорить мне вы? Вы?

В ее словах прозвучало столько достоинства и уверенности в своей правоте, что Пронтницкий смешался. Использовав его замешательство, Стефа продолжала:

— Что ж, от вас этого можно было ожидать… Тем больше доводов, что я имею право запретить вам говорить о Люции в таком тоне.

— Вы не имеете права ничего мне запрещать! — сказал он.

— Даже по праву собственного опыта? — сказала она внешне холодно, хотя кипела от возмущения.

— Что тут сравнивать? Тогда было одно, сейчас совсем другое.

— Пан Пронтницкий, поговорим откровенно, — сказала серьезно Стефа. — Вы представляете себе последствия?

— Ну, а вы-то тут при чем?

— Люция находится под моей опекой, и я за нее отвечаю. И вижу в этом не только свою обязанность — я к ней по-настоящему привязана.

— Я ж ее не съем, — буркнул Пронтницкий.

— Вы выражаетесь довольно вульгарно. Но разговор не о том. Я не хочу, чтобы вы докучали Люции и кружили ей голову.

— Ох уж, зато вы цветисто выражаетесь! — расхохотался Пронтницкий.

Она прикусила губы и зарумянилась:

— Скажите мне вот что… Вы рассказали Люции?

— О чем?

— О своих чувствах к ней.

Эдмунд издал короткий смешок. Стефа побледнела. В его смехе прозвучали такая ирония и бесстыдство, что ошибиться было нельзя. «Боже, что за подлец!» — подумала она.

Пронтницкий подошел к ней так близко, что ей пришлось отступить на шаг, и сдавленно выговорил:

— Я не обязан перед вами отчитываться. Не надоедайте мне вопросами.

— Я и не собираюсь надоедать вам более. Прошу вас, пропустите меня!

Но разгоряченный Пронтницкий заступил ей дорогу:

— Если вы будете встревать между мной и Люцией, я уж найду на вас управу!

— Да неужели?! Вот не знала…

— Ну так узнаете! — взорвался он.

Кровь бросилась ей в лицо. Смерив его взглядом, девушка холодно отрезала:

— Попрошу вас не забываться!

— Предупреждаю вас: люблю я панну Люцию или нет, никому до этого нет дела!

— Вы лично меня нисколечко не интересуете. Меня заботит Люция.

— Боитесь, что она в меня влюбится? А что вы имеете против?

— И вы еще спрашиваете?

Пронтницкий внимательно посмотрел на Стефу. Охваченная гневом, она показалась ему прекрасной. Он придвинулся поближе и попытался взять ее за руку.

— Твоими устами говорит ревность, — шепнул он. — Ты все еще меня любишь…

Панна Рудецкая отшатнулась, выдохнула с отвращением:

— Глупец! Подлый глупец!

— Как вы смеете? Как смеете? — закричал он, побагровев от гнева.

— Убирайтесь! — указала на дверь Стефа.

За окном раздалось сухое тарахтенье мотора. Пронтницкий выглянул.

Перед входом стоял пунцовый глембовический автомобиль. Из него высаживался Вальдемар.

— Убирайтесь немедленно! — повторила Стефа, ничего не видя и не слыша вокруг.

Но Эдмунд и сам проворно направился к двери. На пороге он обернулся, издевательски расхохотался и прошипел:

— Да ухожу, ухожу! Защитник пожаловал. Уж его-то поласковей примут. Желаю удачи!

И он вышел, хлопнув дверями.

Обессилевшая Стефа, тяжко дыша, упала в кресло, закрыла лицо ладонями и разразилась слезами, неудержимо хлынувшими из глаз. Потом вскочила и опрометью кинулась к себе.

Пробегая по коридору, она слышала голос майората.

XI

Обед прошел мрачно.

Темные круги под глазами Стефы выдавали недавние слезы. Люция, упорно молчавшая, то и дело косилась на мать. Пан Мачей выглядел неспокойным, Вальдемар — грозным. Одна только пани Идалия, менее чопорная, чем обычно, беседовала с Пронтницким о чем-то забавном, веселившем лишь самого Эдмунда.

Эдмунд притворялся ужасно веселым, пытался смеяться над собственными шутками, но, видя общее настроение, в конце концов смолк. Даже слуги чувствовали дурное настроение хозяев — камердинер стал передвигаться почти беззвучно, ступая на цыпочках, молодой лакей, вместо того чтобы распахивать дверь настежь, лишь приоткрывал ее, появляясь с блюдами.

Все ощутили облегчение, когда обед закончился. Пани Эльзоновская с Люцией уехали в Шаль. Стефа их не сопровождала — она никогда туда не ездила, чувствуя, что графиня Чвилецкая ее недолюбливает.

Вальдемар верхом сопровождал дам — он решил осмотреть свои фольварки, лежавшие в той стороне. Особняк погрузился в тишину. На крыше ворковали голуби, от клумб доносилась крикливая перебранка горлиц.

Стефа, уединившаяся в своей комнате, услышала деликатный стук в дверь.

— Войдите!

Вошел камердинер Яцентий:

— Если паненка ничего не имеет против, старый пан приглашает паненку в ту беседку, что в розовой аллее.

В беседке сидел на лавочке пан Мачей. Его ноги были укутаны тигровой шкурой. Он выглядел угрюмым и погруженным в раздумье. Жестом приглашая Стефу присесть, он сказал с улыбкой:

— Садись же, детка. Извини, что я тебя вызвал. Хотелось поговорить. Может, тебе неинтересно беседовать со старым брюзгой?

— Ну что вы, — сказала Стефа, усаживаясь. — С превеликим удовольствием.

Старик поднял голову и всматривался в зеленое переплетение листиков роз на фоне голубого неба.

Воспоминания о давних временах завладели им, придавая его старым глазам трогательность и печаль. Какое-то время он сидел молча, перенесшись в иные времена. Наконец заговорил тихим, спокойным голосом, часто делая паузы:

— Мир ничуть не изменился, ни капельки. Он всегда молод и полон жизни… Только люди, населяющие его, увядают и рассыпаются в прах, а на их месте вырастают новые, молодые, чтобы пойти со временем тем же путем. Странная вещь, девочка моя: мы, старики, изнуренные жизнью, жаждущие покоя, не жалуемся на мир. Жизнь причинила нам много горя, но осталась прекрасной. А вот молодые начинают жаловаться. Плохой признак! Что это — влияние общего невроза, охватившего людей нынче, или, напротив, — деградация? Молодые с отвращением смотрят на все, что их окружает, жаждая чего-то, лежащего за пределами бытия. Должно быть, всему виной привычка анализировать все на свете. «Прогресс» — так это называют. Мы не были прогрессивными до такой степени, чтобы нам опостылела жизнь. Мы были католиками не по названию. Сегодня и это уходит — все меньше философов, анализирующих сущность Господа, все больше атеистов. А это плохо! Отсутствие веры и есть фундамент, на котором вырастает столько несчастий.

Пан Мачей замолк и задумчиво смотрел перед собой, вспоминая молодые годы, исполненные рвения и веры, столь отличавшихся от нынешней апатии. Стефа, глядя на старика, угадывала его мысли и с любопытством спрашивала себя: что же таит в себе прошлое этого почтенного старца?

Он вновь заговорил:

— Мир изменился. Мы — не пещерные люди. Мы обладаем сказочным, по сравнению с древними, могуществом. Но люди стали гораздо внимательнее оглядывать мир — и буквально все будит в них сомнения, старой сущности мира им недостаточно, они копают глубже, вплоть до атомов, но, отыскав эти атомы, чувствуют себя разочарованными. Они хотят обрести вечность здесь, в этой жизни, но мир держится на преходящем, на рождениях и смертях. Что поделать, каждый цветок когда-нибудь завянет — но пока он цветет, доставит нам немало приятных минут. Нынешним людям всего мало, они готовы «подвергнуть анализу» даже счастье. А ведь тот же цветок, разъятый на части, станет не более чем мусором. Убедившись в этом, разочарованные люди хотят сложить его вновь, но это невозможно, и останки цветка приходится выбрасывать… И так во всем.

Старик жалобно вздохнул и покрутил головой:

— Так обстоит дело и с нынешней религией. Nach Canossa gehen wir nicht![28]Нынешний мир перенасыщен энергией, но на что она уходит!

Пан Мачей замолчал, склонив голову на грудь. Девушка сидела, задумавшись. Подняла взгляд на старика и с сочувствием спросила:

вернуться

28

В Каноссу мы не пойдем (нем.). Каносса — замок маркграфини Матильды в Италии, где в 1077 г. отлученный от церкви и низложенный германский император Генрих IV три дня вымаливал прощение у римского папы Григория VII. «Каносса» служит символом покаяния за злые дела.