Прогуливаясь по комнате и разговаривая с дочкой о будничных делах, он не спускал с нее внимательного взгляда. Это смущало Стефу. Меж ними словно встало вдруг нечто неприятное. Наконец пан Рудецкий, усевшись рядом с дочерью, взял ее за руку и не спеша заговорил:
— Стефа, знаешь, что поручила мне мама? Забрать тебя домой. Мы скучаем без тебя, детка…
Стефа покраснела, потом побледнела вдруг. Губы ее приоткрылись, словно она хотела кричать. Почти в испуге она посмотрела на отца:
— Домой? Меня? Папочка!
— Я приехал за тобой, — сказал пан Рудецкий. Девушка повесила голову. На ее бледные щеки упали тени длинных ресниц.
— Это невозможно! — воскликнула она.
— Почему?
— Потому что договор… с пани Эльзоновской… на год. Я дала слово…
— Но и мы не можем больше без тебя. Стефа порывисто прильнула к отцу:
— Я знаю, папочка, но это невозможно! Что они подумают? Нет, так нельзя! Папа! Я вас с мамой очень люблю… но домой! Прямо сейчас? Нельзя!
Она умоляюще смотрела на отца. Пан Рудецкий ласково привлек ее к себе, но на лице его отразилось беспокойство — подозрения его крепли…
— Бедная мама очень огорчится, она так тебя любит, — сказал он.
Стефа вскочила. Лицо ее пылало, глаза горели, подернутые слезами. Она сделала движение, словно хотела схватиться за голову обеими руками, нервно сжав губы. Пан Рудецкий удивленно смотрел на нее:
— Девочка моя, что с тобой?
— Ничего, папа! Я только хотела сказать, что вернусь к вам, если это обязательно, но…
— Стефа! — Рудецкий схватил ее в объятия. — Девочка моя дорогая! Я пошутил. Конечно, ты останешься, конечно, нельзя нарушать договор, коли уж мы дали слово… Я только хотел узнать… узнать… любишь ли ты нас по-прежнему.
— Папа! Ты еще сомневаешься? — воскликнула она с полными слез глазами.
Но в ее восклицании звучали уже и победные нотки.
Она обняла отца и жарко целовала его в лицо, в глаза, не в силах скрыть горячей благодарности. Боясь, что обидела его отказом, хотела загладить горячей сердечностью неприятную минуту.
Но пан Рудецкий, о многом догадываясь, притворялся, будто ничего не замечает.
После долгих ласк Стефа обрела прежнее веселое настроение. Рассказала несколько забавных историй из ее нынешней жизни, о поездке в Глембовичи, о потешном Трестке, смеялась, шутила, так что в конце концов и пан Рудецкий повеселел. Но глядя на нее, когда она с жаром рассказывала о блестящих аристократах, беспокойно думал: «Она очарована ими, этот мир манит ее… Странные люди — так умеют очаровать… Люди? Или один человек?»
XXIX
Два дня Стефа почти не разлучалась с отцом. Они вместе гуляли, вместе обедали. Вечером Стефа возвращалась в отель и попадала в объятия Люции, печально жаловавшейся, как ей скучно:
— Я без тебя не могу, мне так тоскливо! Люция уже называла Стефу по имени. Узы дружбы между учительницей и ученицей очень окрепли в последнее время.
В один прекрасный день пан Рудецкий нанес визиты пани Эльзоновской и пану Мачею. Он им очень понравился, умел держаться крайне вежливо, но с достоинством и своего рода почтением. Он был элегантно одет, умел держать себя в высшем обществе и произвел впечатление человека, обладающего хорошим вкусом. Пани Идалия нашла его «еще лучше», нежели при их первой встрече в Варшаве и принимала весьма радушно. Пан Мачей нашел в нем много симпатичных черт, трезвомыслие и веселость. Пан Рудецкий постоянно высматривал украдкой кое-кого еще, но во время его визита Вальдемара не было. Однако пан Мачей, словно отгадав мысли своего гостя, пригласил его назавтра на обед. К этим приглашениям присоединилась и пани Эльзоновская.
— Соберется несколько ближайших друзей, будет и мой внук, — сказал пан Мачей. — Хочу, чтобы вы познакомились.
На обед приехали Вальдемар, княгиня, панна Рита с братом и неотлучный Трестка.
Пан Рудецкий, подвергнутый испытанию, выдержал его с честью. За столом пани Эльзоновская наблюдала за ним, но пан Рудецкий держался превосходно. С Вальдемаром он поздоровался вежливо, оба не скрывали интереса друг к другу и были взаимно обходительны. Только пани Идалия укоризненно глянула на Вальдемара, когда он кланялся пану Рудецкому: так уважительно Вальдемар не приветствовал даже старых аристократов своего круга. Все остальные тепло приняли пана Рудецкого, даже Трестка отбросил свое обычное фанфаронство.
Избранное общество и учтивые беседы способствовали тому, что пан Рудецкий стал лучше понимать дочку, открыл, что круг этих людей и в самом деле притягивает.
С майоратом пан Рудецкий много разговаривал о конях, скачках. Коснувшись мимоходом университетов Бонна и Галле, они перешли к только что закончившейся выставке. Майорат умел направлять разговор, сдабривая его то хорошего тона шуткой, то долей необходимой иронии.
Трестка рассыпал много шуток, но юмор его был другого характера, чуточку буршевский, не портивший, впрочем, беседы.
Одним словом, небогатый шляхтич Рудецкий пришелся здесь «ко двору», завоевал симпатии магнатов и ничуть не выглядел вторгшимся в их общество выскочкой.
Вальдемар крайне его заинтересовал. Рудецкий невольно попал под его обаяние, но, вспоминая о дочке, не переставал тревожиться, считая компанию магната небезопасной для Стефы. Чуял, что девушка не могла остаться равнодушной, что на нее не могло не подействовать очарование майората. И заметил, что Вальдемар оказывает Стефе явное внимание, незаметное на первый взгляд, но достаточно целеустремленное и сильное, чтобы вскружить ей голову. Вспоминая разговор с дочкой в отеле, видя, что Стефа прекрасна и взволнованна, как никогда, старый шляхтич с горечью думал: «Она уже поддалась его чарам…»
Внезапно страшная мысль пришла ему на ум, и он взглянул на майората почти с ненавистью. Взор его таил угрозу.
«Не станешь ли ты несчастьем ее жизни?» — подумал старый шляхтич.
XXX
На раут к графу Мортенскому Михоровский и Брохвич приехали поздно. Оба они пытались сначала уговорить пани Идалию поехать с ними, но баронесса уперлась, будучи слегка нездорова. Все остальные дамы тоже остались в отеле. Вальдемар рассерженно пожимал плечами, но Брохвич махнул рукой:
— А, раскапризничались бабы! Поедем одни.
В особняке графа майорат вызвал всеобщий интерес, хотя держался сдержанно и в разговоры вступал редко. Князь Гершторф стал расспрашивать его о филантропической деятельности Товарищества; председатель граф Мортенский упрекал Вальдемара, что в своих глембовических реформах он перехлестывает через край.
От графа его спас Брохвич, энергично сказавши:
— Я забираю Михоровского с заседания. Предстоит другое, гораздо более приятное — в дамском кругу.
— Ну, он мало дамам внимания уделяет! — сказал Гершторф.
— Зато они ему много. Там он — вечный председатель!
— Мы договорим после, — весело сказал Вальдемар. Отходя, Брохвич прошептал ему на ухо:
— Этим старичкам уже нечего делать среди дам, вот они и нудят… Знаешь, сейчас ты встретишь знакомую!
— Кого?
— Увидишь! Лазурное небо Италии, римские площади, сады Флоренции… Афины, Корфу…
— Что ты несешь?
Но Брохвич уже исчез куда-то. Удивленный Вальдемар отправился дальше. Он оказался в кабинете… и высокая шатенка протянула ему обнаженную руку.
Вальдемар взглянул на нее и вздрогнул:
— Вера?!
— Да, это я. Вы меня узнаете?
— Что вы здесь делаете?
— Приехала с мужем. Мы едем в Петербург.
Вальдемар смотрел на нее холодно, но с любопытством. Тень набежала на его лицо.
Маркграфиня порывисто схватила его за руку, приблизила к его глазам свои, горячие, подернутые поволокою:
— Ты мой навсегда! Я люблю тебя! Он отступил на шаг.
— Вера, мы не в Палаццо Сильва! Опомнись!
— Ты забыл меня? — ее глаза блеснули гневом. — Забыл!
— Маркграфиня, прошу вас, успокойтесь, — тихо сказал он.
Она выпрямилась:
— Я спокойна. Но хочу вам кое-что сказать. Завтра утром мы уезжаем, и долго не увидимся…