— Спроси Стефу про девичью фамилию ее бабушки! Скорее!
— Что случилось?
— Быстрее!
Вальдемар заторопился назад. Стефу он застал на крыльце. Лакей отворял дверцу поставленной на полозья кареты. Ночь была ясная, лунная, похрустывавшая от мороза и снега. Кони фыркали, столбы пара били из их ноздрей. На козлах сидели Бенедикт и выездной лакей из Глембовичей. Майорат усадил Стефу в карету и сам закутал ей ноги волчьей полостью:
— Простите, как была фамилия вашей бабушки? Стефа удивленно взглянула на него:
— Рембовская.
— Я знаю… а девичья?
— Стефания Корвичувна.[84]
Михоровский вздрогнул, кровь ударила ему в лицо.
— Что с вами? — спросила пораженная Стефа.
— Ничего, ничего! До свидания! Берегите себя… и побыстрее возвращайтесь к нам. Хорошо?
— Не знаю… — еле выговорила Стефа. Рыдания вновь вырвались наружу.
Вальдемар порывисто поцеловал ей руку и захлопнул дверцу:
— Бенедикт, езжай осторожнее. А Вавжинец пусть устроит все на станции!
Нетерпеливые кони пустились рысью.
Вальдемар долго смотрел вслед удалявшейся карете, потом глянул в сторону, где ожидали его запряженные санки.
— Вы едете, пан майорат? — спросил Яцентий.
— Не знаю… нет. Как думаете, они благополучно доберутся?
— Светло, хоть иголки собирай, ночь лунная, да и на козлах — Бенедикт, — успокоил его Яцентий.
Вальдемар вошел в прихожую и тяжелыми шагами направился наверх. В голове у него шумело, он был бледен. Поднимаясь на последний пролет, он увидел ожидавшего его пана Мачея.
Старик выглядел, словно статуя. Недвижимый, помертвевший, он тяжко опирался на обтянутый бархатом поручень. Глаза его впились в лицо внука. Они молча смотрели друг на друга… боясь того, что должно прозвучать, и понимая друг друга.
— Она? — еле выговорил старец.
— Да. Внучка той, — закончил за него Вальдемар. Пан Мачей схватился за грудь. Лицо его посинело.
Майорат подскочил к нему:
— Дедушка! Боже!
Старик безжизненно осел в его руках.
Четверть часа спустя молодой Михоровский, бледный, но спокойный, вышел из спальни дедушки к перепуганным слугам:
— Санки, которые заложили для меня, немедленно отправить за доктором! Пан заболел.
Слуги молча расходились.
II
В Ручаеве был тихий зимний вечер. Шел густой снег, кружа белыми туманами. От ворот обширного двора отъехали привезшие Стефу санки. Она вошла, приветствуемая родителями, родственниками и слугами. Лица всех тотчас просветлели. Оказавшись в объятьях матери, Стефа забыла на миг о цели приезда, прижалась, тихо всхлипывая. Пани Рудецкая тотчас отгадала, что, кроме печали по бабушке, за этим кроется что-то еще.
— Ты чуточку опоздала, дочка, — сказал отец. — Тело уже в костеле, завтра похороны.
— Я выехала сразу же, папочка, телеграмма опоздала…
Все приглядывались к Стефе с любопытством, только мать посматривала на нее растроганно. Со времени выезда из родительского дома девушка стала красивее и серьезнее, выглядела более элегантно. Однако отцу показалось, что, по сравнению с осенью, Стефа чуточку увяла. Ее прекрасная кожа стала бледнее, напоминая по цвету раковину-жемчужницу. Розовые губы улыбались уже не столь весело. Фиалковые глаза стали словно бы чуть темнее. Все, что творилось в душе девушки, выражалось в ее глазах. Во всем доме царила печаль, и охватившая Стефу грусть не выглядела чем-то из ряда вон выходящим.
Глядя на мать и отца, Стефа, в свою очередь, видела в них перемены. На лице отца явственно читалась озабоченность. Когда девушка мимоходом упомянула о пане Мачее, родители чуть побледнели и обменялись быстрыми взглядами. Стефу это обеспокоило. О Вальдемаре она старалась не вспоминать — правда, о нем никто и не спрашивал.
Только однажды кузен Нарницкий спросил:
— Слодковцы — частное владение или одно из имений майората?
— Частное владение.
— А сколько лет майорату?
Стефа зарумянилась, злясь на себя за это:
— Тридцать два.
— Совсем еще молодой! — сказал Нарницкий, глядя на нее испытующе.
Пан Рудецкий подхватил:
— Ты же видел его портреты в газетах, когда он вернулся из путешествия по Африке, чтобы принять майорат после смерти Януша.
— Тех газет я не помню. Но помню снимки с выставки. Симпатичный человек, прежде всего…
— Светский, правда? — спросил пан Рудецкий.
— И настоящий большой пан.
Стефе хотелось рассказать им о Вальдемаре побольше, но она знала, что равнодушной остаться не сможет. И ограничилась кратким замечанием:
— Кузен прав. Подлинная аристократия во всем отличается от тех, кто пытается ей подражать. Разница особенно видна при близком знакомстве с человеком.
Пан Рудецкий искоса глянул на дочку и подумал: «Лишь бы не при особенно близком…»
Поздно ночью, когда все разошлись, кузен Нарницкий поделился с зеркалом своими впечатлениями о Стефе: «Она попала под влияние аристократии, особенно майората, а может, даже…»
Однако эту мысль он не стал развивать, не хотелось даже допускать ее — потому что рассчитывал, что Стефа займет в его жизни определенное место, а отступаться от этого он не собирается…
Покойная не была жительницей Ручаева, но на похороны пришли многие соседи. Гроб поместили в фамильный склеп Рудецких, откуда его должны были потом перевезти в имение Рембовских.
Когда траурный кортеж направился к кладбищу. Нарницкий предложил Стефе опереться на его руку, но она отказалась. Шла чуточку сбоку, увязая в снегу, по самому краю расчищенной дорожки. Черные платье и вуаль прибавили изящества ее фигуре. Она шагала печальная, задумчивая. Последний раз она видела бабушку год назад, еще в те времена, когда Пронтницкий наезжал в Ручаев, добиваясь ее руки.
Седая старушка, крайне добродушно со всеми обращавшаяся, пользовалась всеобщим уважением. Лицо ее, хоть и увядшее, сохранило выразительность черт, хранивших отпечаток некой трагедии, пережитой на заре жизни. Стефа была словно бы ожившим портретом бабушки в юности, что неопровержимо доказывали старые фотографии.
С раннего детства, впервые услышав смутные недомолвки о некой печальной истории, пережитой бабушкой в юности, Стефа чрезвычайно заинтересовалась этим. Но никто не хотел ей ничего рассказать. Когда она, не находя места от любопытства, спросила наконец бабушку прямо, старушка побледнела и запретила настрого на будущее задавать ей такие вопросы…
Бабушка Стефа давно жаловалась на сердце, и окружающие старались не причинять ей ни малейших волнений. Именно потому ей долго не говорили про отъезд Стефы в Слодковцы, старушка и так перенервничала, узнав о разрыве внучки с Пронтницким.
Внезапная смерть бабушки оставалась для Стефы загадкой. На все ее вопросы отец отвечал:
— Потом все узнаешь.
«Может, здесь и я сыграла какую-то роль?» — думала Стефа.
Любопытство не давало ей покоя, а поведение отца беспокоило. Сердил ее и Нарницкий. Стефа легко угадала, что он намерен добиваться ее руки, и решила сразу же после похорон, не мешкая, возвращаться в Слодковцы. Перед глазами у нее стоял Вальдемар — такой, каким он ей запомнился во время короткого, но столь многозначащего свидания в парке. Именно тогда она открыла, что любима. То, что любит, она поняла уже давно. Во время его долгого отсутствия Стефу убедила в том тоска, столь же сильная, как и любовь. Когда при прощании он поцеловал ей руку, жар этого поцелуя потряс ее. Она вновь видела его санки, стоявшие рядом с каретой. Яцентий сказал, для чего они здесь — Вальдемар должен был сопровождать ее на станцию. Но что-то ему помешало. Быть может, пани Идалия? Но ее он не послушался бы. Значит, пан Мачей?
Острая боль пронзила сердце Стефы, но она понимала: трудно требовать от старого магната, чтобы он одобрял поступки внука… Мысли эти усиливали ее печаль… и словно бы отрезвляли.
— Я не должна, не должна думать о нем! — повторяла она упорно. — Не должна думать о…
84
Т. е. фамилия ее отца была Корвич. Окончание «увна» согласно правилам польской грамматики прибавляется к фамилии отца для наименования незамужней девушки, если фамилия эта оканчивается на гласную или согласную букву: Корвич, Ярема, Орлич, Шевчук и т. д. Фамилии, оканчивающиеся на «ский», склоняются обычным образом.