Пани Рудецкая склонилась к дочери.
Белоснежный зимний рассвет, вползая в окна, высветил их фигуры и нависшую над ними тень угрозы.
IV
Стефа долго не могла успокоиться. Открывшаяся истина была тем больнее, что она и сама любила молодого майората из рода Михоровских. Казалось, драма былых лет повторяется…
— Как же все случилось дальше, мама? — спросила Стефа.
Пани Рудецкая, столь же печальная, привлекла к себе заплаканную дочку:
— Бабушка так и не узнала, у кого ты живешь… Я ни разу не упоминала при ней имени пани Эльзоновской — иначе она сразу бы поняла, что ты живешь среди аристократов. А она на всю оставшуюся жизнь предостерегала нас от общения с аристократами. Я написала, что ты живешь у наших знакомых, в обычной семье нашего круга. Она часто в письмах спрашивала о тебе, пеняла нам, что мы отдали тебя в чужой дом. И это усиливало нашу тоску по тебе. Но мы терпеливо ждали, пока не пройдет год. Я так была рада, когда отец вернулся с выставки и рассказал, что ты похорошела, что пользуешься в обществе большим успехом. О том говорили и посланные тобой цветы. Я была бы счастлива, но…
Стефа поняла, что хотела сказать мать.
— …но мы говорили о бабушке, — продолжала пани Рудецкая. — Ты знаешь, она была патриоткой, всегда интересовалась происходящим в стране. По ее просьбе отец подробно описал выставку и много вспоминал о тебе. Письмо это ушло к ней совсем недавно. Отец неосторожно упомянул в нем пани Эльзоновскую, мать твоей ученицы, добавив, что происходит она из дома Михоровских. Сама не пойму, как он мог так оплошать… Из фамилий недвусмысленно явствовало, что ты попала в среду магнатов. Но бедный твой отец, не зная, что больше всего может опечалить бабушку, хотел сделать ей приятное и отослал несколько иллюстрированных журналов, где подробно было рассказано о выставке, о происходивших там развлечениях. Меж портретами было изображение и молодого майората Вальдемара. В списке значилась пани Эльзоновская из дома майоратов Михоровских, дочь Мачея и Габриэлы, герцогини де Бурбон в девичестве. Для бедной бабушки это было внезапным и страшным ударом. С ней случился сильный сердечный приступ, несмотря на предостережения доктора и панны Эльвиры, бабушка немедленно отправилась к нам. Нам пришлось открыть ей правду… Слушая рассказ твоего отца, достаточно уклончивый, она неотрывно, пытливо смотрела ему в глаза, все спрашивала… но не о пане Мачее, а о Вальдемаре. Отцу пришлось рассказать о нем подробнее. Она вдруг резко изменилась, мы не могли понять, что ее так поразило… Когда отец рассказывал, как любит тебя пан Мачей, как ты называешь его дедушкой и очень привязана к нему, бабушка неожиданно разрыдалась. Мы испугались, ничего не понимали… А бабушка ничего не хотела объяснить, твердила только, чтобы ты поскорее возвращалась домой. Отец даже написал тебе письмо и показал бабушке. Под вечер я застала ее в зале. Она увлеченно разглядывала фотографии из Глембовичей. Когда я вошла, она показала мне тот снимок, где вы стоите группой, в маскарадных костюмах, майорат там стоит рядом с тобой, смотрит на тебя с выражением, заставляющим задуматься. И ты выглядишь, словно на тебя снизошло некое озарение… Нас это тоже поразило. Но бабушка, оказалось, прекрасно знала эти черты лица и это их выражение. Он очень похож на своего дедушку, а ты — на бабушку… Она была поражена, стиснула мне руку и почти кричала: «И вы так спокойно на это смотрите? Ведь ясно как день, что они влюблены друг в друга!» Она стала настаивать, чтобы мы тебя немедленно забрали оттуда. Всю ночь она не могла заснуть, мы не отходили от нее ни на шаг. Она бредила. На рассвете случился приступ. Казалось, вот-вот она умрет. Счастье, что мы заранее пригласили доктора. Приступ прошел, и она попросила к себе ксендза. После соборования, [85] причастившись святых даров, она призвала нас к себе и все рассказала. Мы пережили ужасные минуты! Человеком, сломавшим ей жизнь и навсегда лишившим ее счастья, был Мачей Михоровский — «дедушка», о котором ты писала с такой симпатией! Нас охватила ужасная тревога за тебя, ведь, не будь там молодого майората… бабушку тоже больше всего поражало именно это. Она все твердила о тебе — с любовью и страхом… Отдала отцу сверточек с дневником и вновь принялась разглядывать фотографии. Видя тебя, повторяла: «Бедняжка, такая красивая…» А глядя на Вальдемара, шептала: «В точности такой… Видение из юности, мой рок…» Она чувствовала подступающую смерть, потому что отдала дневник отцу, чтобы он вручил тебе его после похорон. Дневник этот она называла сокровищем, с которым никогда не расставалась. Новый приступ оборвал ее жизнь…
Пани Рудецкая поднесла к глазам платок.
Стефа, прильнувшая к ее коленям, вся содрогалась.
— Мама, отчего вы не вызвали меня раньше?
— Не успели, детка, все произошло так быстро… Пани Рудецкая гладила Стефу по голове, сквозь слезы глядя на ее сломленную печалью фигурку. Прижав ее к себе, спросила тихо:
— Стенечка, дитя мое, будь со мной откровенной и скажи правду: ты… любишь майората?
Девушка заплакала громче:
— Да… да!
— Как она угадала, как поняла все! — шепнула пани Рудецкая. — О, мама… Стеня, ты должна уехать оттуда.
— Я уеду, мамочка, вернусь к вам, но мне так тяжко…
Рудецкие задержали у себя дочку на две недели — она была очень расстроена, и родители опасались за ее здоровье. Мать старалась держаться с ней как можно ласковее. Отец не уступал ей в заботах о дочке, и Стефа понемногу приходила в себя, успокаивалась, начинала тосковать по Слодковицам. Она упорно прогоняла любые мысли о Вальдемаре, но напрасно: он стоял у нее перед глазами, красивый, изящный победитель. Такой, каким был некогда Мачей. Но Вальдемар был более ироничен и обладал несравнимо большей силой воли, несгибаемым характером и гораздо меньше верил в людей…
— А как бы поступил он?
Она пыталась заглушить тоску, но не могла. Она уже успела привыкнуть к иной жизни, в роскоши. Легко жить без роскоши и комфорта, если не довелось никогда его испытать — а вот отвыкать тяжелее… Хотя Стефа и не показывала этого, чего-то ей не хватало. Игры с восьмилетней Зосей не могли теперь ее развеселить, как встарь. Брат Юрек, веселый четырнадцатилетний сорванец, учившийся у жившего в Ручаеве домашнего учителя, теперь попросту раздражал Стефу своим буйным весельем. Девушка сама себя не узнавала: год назад и. она носилась с братом и сестренкой по всему дому, играя в лошадки и производя еще больше шума. Теперь же Зоська поглядывала на нее словно бы с большим уважением и даже не без опасений. Не таскала ее запросто за платье, как раньше. Но Стефа все же ласкала ее по-прежнему, и малышка недоумевала:
— А почему Юрек говорит, что Стефа изменилась? Юрек врет! Стефа такая же самая. — И тут же добавляла, сделав серьезную мордашку: — Стеня, расскажи мне о Люци, я ее так люблю!
И начинались рассказы, которые очень любила и сама Стефа — потому что они возвращали ее в Слодковцы.
С Юреком обстояло труднее. Он обиженно косился на старшую сестру, повторяя всем и каждому:
— Стенька теперь — совсем взрослая панна. Даже в лошадки не хочет поиграть, все думает и думает. Ей бы уж пора носить платье со шлейфом, как у взрослых дам!
Стефа, однако, покорила его рассказом о глембовических конюшнях, псарне и зверинце, но с тех пор не знала покоя — Юрек то и дело домогался подробностей. Однажды на уроке он спросил учителя, молодого студента-юриста, большого демократа:
— Вам нравится Стефа?
— Очень красивая панна и очень милая.
— Эге! Вы так говорите, потому что она моя сестра. А вы вот скажите честно, как коллеге по учебе…
— Я и говорю честно: она красивая и милая, вот только… большая дама.
У Юрека широко открылись и глаза, и рот:
— Как это? Стенька — и вдруг большая дама?
— Тебе этого пока что не понять. Панна Стефания проникнута аристократизмом. Пока что ее не успели изменить, она симпатичная и совсем не чванная… но, это пройдет. Они ее переделают на свой манер.
85
Соборование — богослужение у постели тяжелобольного или умирающего с помазанием его елеем