– Как вы живете, Петя? – спросила девушка.
– Мы живем так же, – ответил Петя, рассматривая Дружка, – а вы как живете, Маруся?
– Я окончила в этом году вторую ступень, теперь я, наверное, поеду в вуз…
– В вуз… счастливая…
Она рассматривала его со всех сторон пристально, с любопытством, как будто стараясь увидеть нечто, скрываемое Петей.
– Как вы изменились, боже мой… Неужели это вы, Петя, а мне почему-то хотелось увидеть вас не таким.
– А каким? – угрюмо спросил Петя.
– Не знаю… Другим каким-то…
Он поднял на нее глаза, потом опустил их и ничего не ответил.
– Эта собака ваша?
– Да, мама привезла… единственный друг… новый… Ведь старых у меня нет…
– Славненькая собачка, – сказала она безразлично, не понимая или стараясь не понимать его намека, и посмотрела куда-то мимо Пети.
Он заметил ее безразличие, и ему стало вдруг неприятно, что в пяти шагах от него стоит эта девушка. Он позвал отбежавшего Дружка и сказал ему:
– Пойдем, Дружок.
Собака лизнула ему руку.
– Прощайте, Маруся… – И пошел в глубь больного двора, где ожидала мать.
Это был последний приезд Петиной девушки в лепрозорий. С тех пор он никогда больше не видел ее и не расспрашивал о ней мать.
В конце третьего года Петиного пребывания в лепрозории произошел случай, давший Пете новую надежду на выздоровление. Его товарищ по комнате – Арлюк – внезапно почувствовал облегчение: язвы его начали быстро зарубцовываться и через три месяца вовсе исчезли. Арлюк выздоровел, к удивлению всего лепрозория.
В связи с этим случаем больше всего встревожился Протасов. Он носился по больному двору из одного дома в другой, поминутно забегал в комнату Арлюка, пытаясь выяснить у того какие-то, только его одного интересовавшие детали. Но Арлюк уклонялся и от ответов, и от встреч с Протасовым. Вообще с того момента, как его объявили выздоравливающим, Арлюк избегал встреч не только с одним Протасовым, но и со всеми больными. Неизвестно почему, он начал сторониться всех и в конце концов настойчиво предупреждать прокаженных, чтобы они не приближались к нему.
Это обстоятельство изумляло всех, и больше всего Протасова, который не вытерпел, возмутился и решил «как следует поговорить» с этим «прокаженным идиотом».
Переговоры, впрочем, не состоялись, так как Арлюк не пожелал вести их, и Протасов вознегодовал еще пуще.
– Ты болван, – кричал ему Протасов, стоя за десять шагов от Арлюка, – ты – тупое животное.
Но тот как будто не слышал этих приветствий.
Единственный человек, которого терпел Арлюк, был Петя, и то, быть может, потому, что ему приходилось жить с ним в одной комнате.
Еще задолго до окончательного выздоровления Арлюк проявлял склонность к какой-то странной осторожности; он старался пореже встречаться с прокаженными. Петю же терпел.
– Вот видишь, она уже сходит, я говорил тебе: я – сильнее ее.
С тех пор как начали зарубцовываться язвы, пожравшие арлюковский нос, вытравившие брови, искромсавшие лицо, Арлюк все чаще и чаще начал являться к доктору Туркееву. Тот рассматривал этот процесс как нечто временное и не придавал большого значения начавшемуся улучшению. Арлюк же иначе относился к этому явлению. Он решил: начался исход проказы, и ждал его завершения с упрямством и терпением кошки, караулящей мышь. И когда удивленный Туркеев однажды констатировал отсутствие микробов проказы и объявил Арлюка выздоровевшим, тот выразил желание немедленно уехать из лепрозория. Желание его удовлетворено не было. Арлюк должен был прожить в лепрозории еще некоторое время на испытании.
Один раз он сказал Пете:
– Ты ко мне не прикасайся.
– Почему? – удивился тот.
– И чая из моей чашки не пей, и на кровать не садись, и полотенце мое не трогай.
– Почему, Арлюк?
– Так. Не хочу.
– Странно.
И только потом выяснилось: Арлюк боялся заразиться «чужой черной немочью», как называл он проказу. Арлюк держался мнения, будто у каждого человека есть своя собственная хворь и у каждого человека сидит она по-разному: одного терзает, другого милует, один умирает от нее, другой живет целую жизнь, – у каждого своя «черная немочь». И каждый организм по-своему ведет с нею борьбу: один справляется, другой – нет, у одного человека организм становится сильнее проказы, у другого – проказа сильнее организма. «На свете, – говорил Арлюк, – проказ существует столько, сколько существует больных. Все проказы разные, и к каждой из них человек приспосабливается по-своему. Впусти в человека чужую проказу – крышка. С двумя проказами – чужой и своей – человек никогда не справится».