Успокоившись, она заговорила тихо:
– Я ждала твоего приезда. Я знаю, ты не остановишься ни перед чем для спасения Герцеля. Мне нужна твоя поддержка. Я уже отправила заявления Берии и Гоглидзе (НКВД), а теперь мне нужно, чтобы и ты подписала такое же заявление, – и дает мне пачку бумаг, написанных ее рукой, – копии ее заявлений.
Читаю заявления. В них она утверждает, что со времени женитьбы Герцель, поняв под ее влиянием, что отец, будучи отсталым, остался непримиримым врагом советской власти и что вся семья по существу осталась антисоветской, окончательно порвал и прекратил с ней всякое общение. Лишь недавно, в связи с замужеством сестры, формально помирился с семьей. Она, его жена, создала из него советского писателя, который отверг и ненавидел все отцовское национально-сионистское наследие. Софа просила освободить мужа, так как он в состоянии принести государству еще много пользы.
Я отказалась подписать подобное заявление.
Она мгновенно изменилась в лице и с невероятной яростью принялась обрушивать на отца немыслимые обвинения в чудовищных преступлениях.
– Мне наплевать, если расстреляют старика! – кричала она безумным голосом. – Мне нужно спасти Герцеля, и для этого необходимо доказать, что он давно порвал и с сионистом-отцом, и со всей контрреволюционной семьей. Если Герцеля сошлют – ни один Баазов на свободе не останется!
На мой вопрос: кто ей сказал, за что арестовали Герцеля, и почему она уверена, что такое "жертвоприношение" может привести к его освобождению? – она не захотела ответить, смешалась, потом истерически закричала, что все товарищи и друзья Герцеля, как грузины, так и евреи, – предатели и шпионы. Она никому больше на свете, даже своим родителям, не доверяет, и только подлинные друзья, которых она приобрела в этом горе, поддерживают и правильно ориентируют ее во всем.
Я отказывалась верить своим ушам. При Герцеле всегда с нами ласковая и почтительная, сейчас она с такой холодной и беспощадной жестокостью готова была ввергнуть в смертельную опасность отца, который Герцелю был дороже жизни, и всю семью, исходя лишь из нелепого и бредового предположения, что этим она "заслужит" освобождение Герцеля!
Что это – плод расстроенной психики, или она действует под чьим-то сильным влиянием? Невозможно было отделаться от мысли, что кто-то, воспользовавшись ее отчаянием, явился ей в качестве "ангела-хранителя". Но кто и с какой целью внушал ей столь подлые, опасные – в первую очередь для самого Герцеля – и одновременно глупые мысли?
К несчастью, разговаривать с нею на языке логики и разума было невозможно…
Между тем в городе упорно циркулировали слухи о скором освобождении Герцеля. Находились знакомые, которые приходили поздравлять.
Не исключая возможности того, что в атмосфере ненависти и подлости Герцель мог стать случайной жертвой мелкой клеветы со стороны какого-нибудь завистника из среды писателей, я все-таки считала необходимым найти способ написать об аресте Герцеля лично "вождю" (десятки тысяч заявлений на имя Сталина не уходили дальше столов низших чинов в органах).
Я решила обратиться за помощью к Секретарю ГрузЦИКа – моему бывшему учителю.
В школе, в старших классах, историю и обществоведение нам преподавал один из любимейших нами учителей – Васо Эгнаташвили. Очень начитанный и эрудированный, он умел рассказывать живо и увлекательно, выходя часто за рамки школьной программы. По-крестьянски простой, общительный, он относился к нам как старший товарищ. Любил и прекрасно декламировал грузинских поэтов. В те годы всеобщего обнищания интеллигенции, он был беднее всех наших учителей. Работал он один, и скромное жалованье школьного учителя едва кормило семью из пяти душ. Зимой он ходил в полотняных брюках и туфлях.
Ко мне он относился с большой теплотой. Иногда по воскресным дням приглашал к себе домой и помогал в составлении литературного журнала, который я выпускала в школе.
Он жил недалеко от нас, на Гановской улице, в двух маленьких, бедно обставленных комнатах. Занятия наши продолжались не долго, его чересчур живые и резвые мальчики переворачивали весь дом, мешая нам работать. Тем не менее, общение с ним всякий раз чем-то обогащало меня, и я вспоминала о наших встречах с благодарностью.
Сразу же после появления Васо в школе поползли слухи – один другому передавал по секрету, что он незаконный брат Сталина. Говорили об этом и в городе. Почему-то эта контрастность положения "братьев" еще больше возвышала его в наших глазах, делала его гордым и романтичным.
Прошли годы. Я окончила университет. Васо Эгнаташвили я больше не встречала. В начале 30-х годов вдруг заговорили о нем. Вскоре он стал секретарем ГрузЦИКа. У него был старший брат – Константин, о котором рассказывали, что он работает в Кремле – не то комендантом, не то в хозчасти.
Когда из комендатуры позвонили и назвали мою фамилию, Васо сразу же распорядился впустить меня. Я вошла в роскошный кабинет, где в кресле одного из руководителей республики теперь сидел когда-то бедный и добрый мой учитель. Каким он стал, изменилось ли его сердце? Внешне он изменился – раздобрел. Одет в великолепный костюм. Стал медлительнее и сдержаннее. Принял он очень приветливо. Расспросил о моей жизни. Потом вдруг спросил.
– Как с Герцелем? Слышал, что его освобождают?
Тогда я изложила ему причину моего прихода и просила связать меня с его братом Константином.
Васо задумался, потом взял бумагу и начал писать. Письмо вложил в конверт и отдельно на бумаге написал телефон Константина.
– Во всяком случае, – сказал он, – заявление ваше передать в руки, думаю, он сможет.
Встал и, как будто извиняясь, сказал:
– Вы понимаете хорошо, что я ничего сделать не могу.
Я понимала! Он хотел сделать хорошее, но не мог. Бедный. То, что он сделал, и это выходило тогда за нормы поведения ответственных лиц.
По настоянию отца, 10 июня мы с сестрой уехали из Тбилиси. Провожая нас, отец и Хаим старались быть бодрыми, убеждали, что мы скоро получим телеграмму об освобождении Герцеля. Но, прощаясь и целуя меня, отец вдруг сказал:
– Что бы ни случилось – держись с достоинством!
Верил ли отец в душе в возможность скорого освобождения Герцеля или делал вид, что верит, лишь бы скорее удалить меня из Тбилиси?
По дороге в Ленинград я остановилась в Москве, где мы с Меером намеревались встретиться с Константином Эгнаташвили.
Я позвонила ему поздно ночью. Он оказался дома. Назначил свидание на утро, у музея Ленина.
Мы с Меером были на месте в назначенное время. Скоро подошел Константин. Я его сразу узнала по описанию Васо. Это был пожилой, но высокий и стройный человек. Он внимательно прочел письмо брата и тут же порвал.
– Дайте ваш пакет. Васо очень просит. Я это сделаю непременно. Думаю, что завтра у меня будет случай. Вы не звоните, дайте ваш номер телефона – я позвоню завтра ночью… с улицы… Ждите моего звонка.
Потом посмотрел на нас, покачал головой и сказал:
– Дети, вы не знаете, какое трудное время!
И ушел по направлению к мавзолею Ленина.
На другой день мы с Меером, затаив дыхание, сидели у телефона. Ночью, в половине второго, раздался звонок, и я услышала три условленных слова на грузинском языке. Они должны были означать, что пакет передан «в руки».
Мы с сестрой уехали в Ленинград, и там началось томительное ожидание известий из Тбилиси.
Прошел июнь, настал июль, а из Тбилиси не было никаких вестей.
Наконец, 10-го, в душный июльский день, пришла телеграмма от неизвестного лица: "Папа, Хаим заболели".
Впереди дороги… дороги и слезы!
Прошло всего два с половиной месяца с тех пор, как я оставила родительский кров, гордая и счастливая сознанием, что я родилась и выросла в этом доме. Здесь царил свой особый мир, в котором еще с колыбели учили высоким идеалам любви и служения своему народу, научили страдать страданиями нашего народа и гордиться его несокрушимой волей и стремлениями к утверждению добра на земле. Необычайная душевная сила отца породила здесь такую крепкую любовь и душевную близость между членами семьи, что один бывал счастлив счастьем другого и каждый страдал от боли другого.