— Знаешь, Павел Семенович, я для тебя что хочешь сделаю, а вот к Орлову с тобой не пойду, даже не проси. — Мазаев-средний хлопнул ладонью по рулю видавшей виды, еще батей купленной «Нивы», и, выйдя из машины, Сарычев в одиночку направился к давно не крашенной, висящей на одной петле калитке.
Отворив ее, майор прошел скользкой от растаявшей грязи дорожкой к крыльцу, перешагнул через давно сгнившую ступеньку и постучал в дверь. Издалека послышался звук, будто кто-то медленно катился на велосипеде, забренчали неловко зацепленные ведра в сенях, и наконец тихий надтреснутый голос спросил:
— Кто там?
— Я к Алексею Ивановичу, — сказал Сарычев и, услышав:
— Заходите, не заперто, — осторожно переступил порог.
Из инвалидного кресла на него с интересом взирал серьезными глазами подросток лет пятнадцати, и сразу же майор заметил, что на месте красного и оранжевого сгущений нижних энергоцентров, отвечающих за физическое и эфирное тела, у сидящего разливалась темная, немощная пустота.
— Отец в магазин за водкой ушел.
Сарычев почувствовал, что юноше говорить об этом неловко и, представившись:
— Меня зовут Павел Семенович, — спросил: — Подождать его можно?
— Конечно, в комнату проходите, — инвалид улыбнулся, — я — Слава.
Майор про себя решил, что, наверное, это не совсем правильно, что дети должны отвечать за грехи родителей своих.
Скоро бухнула наружная дверь, в темных сенях загромыхало, и кто-то негромко помянул рогатого, а потом послышался голос:
— Сынок, ты где? — И в комнату не спеша вошел Алексей Иванович Орлов.
Как и у всех людей, много пьющих, страсть эта без труда читалась на его интеллигентном, с потерянным каким-то выражением в глазах лице, однако одет он был в приличный костюм с галстуком, и Сарычев сразу понял, что сохранение видимости достоинства нынче являлось главным смыслом его жизни.
— Здравствуйте, Алексей Иванович, — майор протянул руку, — моя фамилия Трубников, я журналист. — Но, пожимая вялую ладонь, он вместо интереса к своей персоне почувствовал лишь нетерпение и страстное желание скорее в одиночку выпить, а потому попросил требовательно: — Расскажите про раскопки Ариана-Ваэджа.
Орлов вдруг странно улыбнулся и тихо сказал:
— Слава, сынок, дай поговорить с дядей, — а когда звук колес затих где-то в глубине дома, злобно глянул Сарычеву в глаза и прошептал: — Меня многие просили об этом, да только я все забыл, не было ничего, не помню, — и, внезапно сжав кулаки, вдруг бешено закричал: — Не помню ничего, не помню!
Бешеная волна страха, смешанного с ненавистью, накатила от него на майора, и, секунду помедлив, Сарычев негромко произнес:
— Вы, Алексей Иванович, уже однажды сделали свой выбор и знаете прекрасно, к чему это привело. — Он пристально поглядел в глаза Орлову, и тот внезапно легко, как все алкоголики, зарыдал, всхлипывая и не утирая катящихся по щекам мутных слез, потом закрыл лицо руками и застонал.
— Зло вокруг, и весь мир наполнен злом. — Голос его прерывался от горловых спазм, потом он с собой справился и с надрывом закричал: — А вот вы скажите, где Бог? Почему он в стороне от всего этого?
— Если служить дьяволу, то при чем тут Бог? — Сарычев пожал плечами и тут же произнес твердо: — Позовите сына, Алексей Иванович.
Через минуту, прищурившись, он заметил, что кроме неработающих чакр у юноши энергостолб был разорван на несколько частей, а позвоночник от копчика до солнечного плексуса уподоблялся темной полой трубке.
— Отрок, усни. — Майор вдруг ощутил, как в нем проснулся древний монах-черноризник, в схиме проведший всю жизнь свою, губы его зашептали истово молитву преподобному Иакову Железноборскому, от паралича излечающему, а рука его трижды осенила страждущего Крестом животворящим, отсекая его от мира внешнего и отдавая его во власть Создателя.
Закрыв глаза, майор узрел, как, вняв мольбе его, невидимые руки соединили витки спирали в древо жизни, а пустоту заполнили сгущениями благодати, и, убедившись, что радужное разноцветье вокруг больного подобно стало формой пасхальному яйцу, он возблагодарил Создателя и произнес:
— Проснись, исцеленный раб Божий, Господь чудо явил.