— Заметано, — то прижалась к нему нежно и доверчиво открылась:
— Имя мое Агнесса.
Наконец музыка прискучила, и, усадив свою даму за стол, майор махнул рукой и скомандовал мгновенно подскочившему халдею:
— Девушке поесть и выпить.
Скоро потребное приволокли, и, скинув ароматные куски мяса с шампура в казанок с пловом, Сарычев принялся увлеченно жевать, не забывая в то же время слушать внимательно новую знакомую, которая, благодарно терзая цыпленка табака, не забывала с увлечением хлестать белое винище, а также, держа майора за клиента чувствительного и денежного, изливать ему свое бедное девичье сердце.
Приехала она, оказывается, чисто-непорочной девочкой-дюймовочкой поступать в институт холодильный,
Да пристал к ней, девчоночке молоденькой,
Кучерявый доцент, морда бритая.
Морда бритая, похотливая, а состоял он в приемной комиссии,
А поелику была она девица честная
И дала от ворот поворот псу лядащему,
То явил свою морду тот козел душный на экзамене,
Зарубив враз молоду-красу эх да по конкурсу.
А бяда, знамо дело, в одиночку не хаживает,
Принесли как-то раз люди добрые весточку,
Переслали, значится, из села родного с оказией,
Ну а в ней слово горькое писано,
Померла будто бы на Покров родимая матушка,
В одночасье слегла и тихонько преставилась.
А батяня-злодей, сапожищами топая,
Уж другую привел, молоду да сварливую.
И кричит та строптивица цельный день с утра до ночи,
Мол, не пушшу на порог кого ни попадя.
И пришлось той-то девоньке-паиньке,
Сызмальства у мамани-заступницы
Ничего-то плохого не видевшей,
За прописку лимитну поганую
Поступать на сучильню советскую.
Ох, порядки там были суровые,
В закуте проживали работницы,
Восьмером без сортира, болезные,
А старшой был у них отставной майор,
Бывший душегуб из опричнины.
И склонял он, хищный аспид, к блуду адскому
Всех работниц младых, кого ни попадя.
А поелику была ента девонька чистая,
Словно белокрылая горлица, нецелована,
То и закрывал он ей наряды соответственно,
И приговаривал притом еще язвительно,
Что если, мол, не ляжешь ты со мной в постелю белую,
То с голодухи в мать сыру землю
Сложишь враз свои белы косточки.
Так-то вот с год поди сердешна промаялась,
Ан смотри, стороной поди
Пролетают вдаль годы девичьи,
Ну а сердце, знамо дело, просит ласки, дело женское.
И вот как-то раз, на свою бяду,
Заприметила она парнишку фабричного.
Заприметила его враз и приветила,
Отдала ему свое сердце трепетно,
Ну а также девочесть, дело известное,
И любились дружка с дружкою посередь дубрав,
Потому как в закуте места не было.
И постлала им мать сыра земля
Травы летние постелей брачною.
Ох, бяда, где ты ходишь, разлучница,
Сколько слез по твоей вине миром пролито,
Черный ворон на дубу каркнул пакостно,
И паренька того забрали в солдатчину.
И послали его-то сердешного
Басурмана воевать в степь ковыльную,
Да вот только исхитрились гололобые
И стрельнули ему прямо в буйну голову
Из погана автомата «Калашника».
Ой ты гой еси, добрый молодец,
Где лежишь теперь в пустыне неузнанный?
Не заплачет над тобой жена-красавица,
И не будет убиваться мать-родимица,
А схоронят тебя птицы хищные,
Птицы хищные да гады ползучие.
А вот как минула пара месяцев,
То оказалась ента девонька в тягости.
Но творить она не стала непотребное
И точным сроком родила она ребенчишко,
Круглолиц и белотел, да хорош собой.
Вот за него-то, за мальчонку безответного,
И стали гнать ее из закута всем обчеством.
А как пришлось ей на руках с малым грудным дитем
Испрашивать ночлега да Христа ради по чужим углам,
То чтобы враз с сумою переметною
Да не пойти той бедной девоньке по миру,
То и пустила по чужим рукам красу свою,
Чтоб поруганием заработать да на пропитание.
Заметив по окончании монолога, что вышибить скупую мужскую слезу из сотрапезника не удается и за просто так денег ей никто не даст, рассказчица умолкла и занялась вплотную салатом, а майор, прищурившись, на нее взглянул и сразу же узрел, что рассказанное соответствует действительности лишь отчасти.