- Я не понял письма, - отвечал хладнокровно Жуковский, - и ничего не сделал, - и предложил Розену сигарку.
Человек, которого сердца не пошевелили огненные черты картин юности, уже - не поэт..."
Верейский и Муромов переглянулись.
-Жуковский впервые выехал в Германию, кажется, в 1819 году. Какая юность? Ему было за сорок...
-Как мог немецкий протестант писать на латинском языке? А если он католик - почему он в Германии?
-И барон Розен обладал столь совершенным знанием латыни, что легко прочёл латинское послание? Откуда? - усомнился Муромов.
-И запросто прочёл не ему адресованное письмо? - ядовито вопросил Верейский.
-Ладно вам, - усмехнулся Голембиовский. - Будем считать поклепом...
Верейский полистал те выписки, что сделал накануне.
-Вот ещё критические замечания Жуковского: "Драмы Гюго - пародия на романтизм", "Дюма-сын всё вертится около женщин полусвета или полумрака и около седьмой заповеди. И не так, как делали старики доброго минувшего времени, чтобы посмеяться и поповесничать, а с доктринерскою важностью, с тенденциозностью, с притязаниями на ученье новой нравственности. Уморительно-скучно в исполнении и уморительно-смешно в намерении...". А вот мнение о Французской революции, излившей на мир "цареубийства ужас, безверия чуму и бешенство разврата..."
-Умер по-божески? - смерть много значила в глазах Голембиовского. Он не терпел самоубийц и умерших по-дурацки.
Верейский кивнул.
-Скончался он в ночь с пятницы на субботу Фоминой недели, исповедавшись и причастившись Св. Таин. Священник Иван Базаров сохранил свидетельство близких поэта о его последних словах: "Душа уже готова!" И это было последнее слово Жуковского..." Похоронен в Александро-Невской лавре... - Верейский поднял глаза на коллег, - так что? Прощен? Спасен? Беатифицируем? Канонизируем?
Голембиовский хмыкнул и развёл руками.
-Кто мы, чтобы судить святых? "Nihil obstat".
Персоналию решили оставить в литературе. Обговорив дальнейшие планы, сговорившись собираться по средам и пятницам после семи, ниспровергатели собственных стульев порешили в следующий раз заняться Грибоедовым.
Глава 3. "Горе от умничанья...".
"Быть искренним в жизни значит вступить в бой с открытой грудью
против человека, защищенного панцирем"
Оноре Габриель де Мирабо.
-Да вы с ума, что ль, посходили? - пробурчал Голембиовский, остановившись на пороге кафедры и заметив, что Ригер выставил на стол бутылку коньяка, Верейский, не сговариваясь с ним, принёс палку сервелата и батон хлеба, а Муромов притащил пакет апельсинов, - что за банкеты?
Однако помог нарезать бутерброды и достал рюмки.
-В памяти-то классика освежили?
Все трое кивнули: Верейский накануне перечитал "Горе от ума" и мемуары современников Грибоедова, Муромов и Ригер тоже основательно порылись в библиотечных томах. Однако физиономии у всех троих были не благостные.
-Это клинок другого закала, - уныло проронил Верейский, - личность пришлось складывать из дневников, писем, официальных документов и слов современников. Но мнения Грибоедова о себе граничат с актерством, документы ничего не проясняют, воспоминания же современников крайне противоречивы. Даже если учесть lapsus memoriae воспоминаний на склоне лет, романтизацию событий и намеренное искажение истины из-за цензурных, пристрастных или деликатных причин, - образ разваливается. Поражает бедность мемуарной литературы: менее десятка очерков и столько же связных рассказов из записок и дневников его близких и дальних знакомых - вот и всё. Это особенно странно, если вспомнить, что сферы общения Грибоедова за тридцать четыре года его жизни калейдоскопично менялись: немалый клан родственников, университетские приятели, сослуживцы-гусары в годы войны, потом кавалергарды, преображенцы, семеновцы в Петербурге, литераторы и театралы, чиновники Коллегии иностранных дел, кавказские и персидские приятели и недруги, новые московские и петербургские знакомства 1823-1825 годов, встречи в Киеве и в Крыму 1825 года, товарищи по гауптвахте Главного штаба 1826 года, и снова Кавказ, и снова Персия...
-Редкий, видимо, был подлец... - проронил Голембиовский и, заметив удивлённые взгляды коллег, пораженных его резкими словами, уныло пояснил, - это закон мемуаристики: после смерти мерзавца мало кто хочет ворошить былое, друзья, как правило, такие же мерзавцы, оставляют несколько приторно-нежных и лживо-витиеватых строк, а на случайных знакомых, толком не знавших умершего, действуют обаяние имени покойника, чувство причастности к чему-то значительному и принцип "de mortuis aut bene..." Через пять-семь десятилетий невысказанные упреки забываются, остаётся сладкая ложь...
-Хм, в чём-то верно, - удивился Верейский, - спустя четверть века после гибели Грибоедова самый близкий ему человек, Степан Бегичев, пытается рассказать о нём, но заполняет воспоминаниями тоненькую тетрадочку, постоянно переходит на невнятную скороговорку и явно многое утаивает, воспоминания же Фаддея Булгарина настолько пошло-приторны, настолько отдают лживыми хвалами некролога, что кажутся откровенной выдумкой.
-Ладно, не будем пристрастны. Начнём сначала.
-Хорошо,- кивнул Верейский, - Владимир Лыкошин, его родственник, свидетельствует, что "в отрочестве Грибоедов нисколько не показывал наклонности к авторству и учился посредственно, но и отличался юмористическим складом ума и какою-то неопределенной сосредоточенностью характера..." - Верейский пролистал несколько страниц в своём блокноте, - дальнейшие прижизненные отзывы отличаются одной странностью: те, кто едва знает его, говорят о нём хорошо, те же, кто знает его хорошо, говорят о нём дурно. Ксенофонт Полевой виделся с Грибоедовым четыре раза в 1828 году. "Искренность, простота и благородство его характера привязывали к нему неразрывною цепью уважения, и я уверен, что всякий, кто был к нему близок, любил его искренно..." Над этими заметками смеялся, кстати, Фаддей Булгарин: "Человек прошёлся как-то с ним по саду, а они уж и мемуары пишут". Вяземский считал, что "в Грибоедове есть что-то дикое в самолюбии: оно, при малейшем раздражении, становится на дыбы, но он умён", он же цитирует Булгарина: "Грибоедов родился с характером Мирабо" - и соглашается с этим. Сегодня, правда, мало кто понимает, что это совсем не комплимент...
Ригер, который, разумеется, знал, кто такой Мирабо, усмехнулся.
-Новости психиатрии, - пробормотал он шепотом, - сегодня в сумасшедших домах нет Наполеонов: нынешние придурки просто не знают, кто это такой...
Алексей покачал головой и усмехнулся.
-Это сравнение Грибоедова с откровенным негодяем в устах Булгарина звучит, конечно, двусмысленно, - Верейский поморщился и продолжил, - при этом первым событием, которое приковало к Грибоедову взгляды общества, была знаменитая дуэль Завадовского и Шереметева 1817 года. Грибоедову было тогда 22 года. Повод для дуэли дал именно Грибоедов. Он жил у Завадовского и, будучи приятелем актрисы Истоминой, любовницы своего друга Шереметева, после театрального представления привез её к себе, естественно, в дом Завадовского, где она прожила двое суток. Завадовский давно ухаживал за ней и тут, по некоторым сведениям, добился своего. Шереметев был в ссоре с Истоминой и находился в отъезде, но когда вернулся, то, подстрекаемый своим другом Якубовичем, вызвал Завадовского и Грибоедова на дуэль, однако потом было решено, что Грибоедов будет стреляться с Якубовичем. По этому поводу сохранились многочисленные воспоминания, в том числе и друзей Грибоедова, но ни одно воспоминание не согласуется с другим. Они же разнятся с полицейским протоколом, который отнюдь не должен считаться документом - кто же тогда говорил правду полицейским?
Первыми вышли к барьеру Завадовский и Шереметев. Завадовский, отличный стрелок, смертельно ранил Шереметева в живот. Поскольку Шереметева надо было немедленно везти в город, Якубович и Грибоедов отложили свой поединок. На следующий день Шереметев умер. Поединок Якубовича и Грибоедова состоялся в следующем, 1818 году, в Грузии. Грибоедов был ранен в кисть левой руки. Именно по этому ранению удалось впоследствии опознать его обезображенный труп в Тегеране.