— Будет буря, — сказал Верденфельс, указывая в ту сторону. — Если эта вершина кажется такой близкой, следует ждать бури.
— Это — местный предсказатель бури? — спросил Пауль. — В нем есть что-то страшное, призрачное. Я чувствовал бы себя очень неуютно, если бы постоянно имел перед глазами эту неподвижную белую стену.
— Я уже много лет искренне люблю ее! Мы с ней хорошо знаем друг друга... даже слишком хорошо!
В его словах как будто не заключалось никакого особенного смысла, но тон, которым они были произнесены, поразил молодого человека, так же как и выражение лица дяди. Отличавшая его черты неподвижность, которую Пауль принял сначала за спокойную серьезность, была, по-видимому, чем-то совсем иным. Мало-помалу на его лице все отчетливее выступала какая-то неприязненность, что-то неприятное. Всякое естественное стремление, всякое теплое человеческое чувство, кажется, были навеки погребены в его груди, и хотя взор, пристально устремленный на снежную вершину, казался мечтательным, но и в нем виднелся тот же мертвый покой.
Барон, видимо, почувствовал устремленный на него испытующий взор, потому что неожиданно оглянулся и спросил племянника:
— Как нравится тебе этот вид?
Вместо ответа Пауль пожал плечами.
— Ты, кажется, не в состоянии почувствовать от этой картины ни малейшего удовольствия?
— Откровенно говоря, нет! — заявил молодой человек. — Она крайне величественна и может вызвать сильное восхищение — на несколько часов. Но если бы я был вынужден день за днем смотреть на эту каменистую пустыню, то к концу первой недели у меня уже явилась бы мысль о самоубийстве, а на вторую неделю я стремглав бросился бы в первую попавшуюся деревню, чтобы только видеть людей и чувствовать, что я не одинок на свете.
— Для тебя это было бы, конечно, всего тяжелее! — с легким оттенком насмешки проговорил барон. — Но я перенес бы это. — Он снова вернулся в комнату, сделав Паулю знак следовать за ним. — Ты не догадываешься, почему я вызвал тебя в Германию? — спросил он, садясь на свое прежнее место.
— Нет, но искренне признаюсь, что был поражен. До сих пор ты никогда не выражал желания видеть меня.
— У меня и теперь не было такого желания, но оказалось необходимым положить конец твоему пребыванию в Италии. Может быть, ты и сам чувствовал это.
Пауль в смущении взглянул на дядю. Не мог же тот знать о его пребывании в Италии что-нибудь кроме того, о чем он сам писал ему в своих письмах.
— Я? — неуверенно произнес он. — Что ты хочешь этим сказать?
— Ты знаешь, что до сих пор я был твоим опекуном только по имени, — спокойно продолжал Верденфельс. — По смерти твоей матери ты был всецело предоставлен самому себе. Я не люблю разыгрывать роль ментора и теперь неохотно берусь за нее, но ты сам вызвал мое вмешательство. Ты был поручен мне твоим умирающим отцом, и я не могу уклониться от принятой на себя обязанности. Однако ты сам вынудил меня серьезно взяться за нее.
Пауль густо покраснел. Он слишком хорошо понимал, о чем говорит дядя, хотя для него оставалось загадкой, каким образом тот в своем уединении мог узнать о его образе жизни в Италии. Все-таки он попробовал защищаться.
— Не знаю, что ты мог слышать, дядя Раймонд, но уверяю тебя...
— Я ведь ни в чем тебя не упрекаю, — перебил его Раймонд. — Ты молод, любишь жизнь и легко поддаешься постороннему влиянию. При таких условиях нетрудно попасть в водоворот, и не у всякого достанет силы самому оттуда выбраться; у тебя этой силы вовсе нет, поэтому я должен прийти тебе на помощь. Было бы очень жаль, Пауль, если бы ты, не достигнув двадцати четырех лет, погиб в этом водовороте.
Молодой человек опустил взор, краснея. Не слова оскорбили его — в них не было даже никакого упрека, хотя он вполне сознавал, что заслужил его, — его обидело холодное, безучастное спокойствие, которым были проникнуты все речи дяди. Как будто тому было совершенно безразлично, погибнет ли окончательно его юный родственник или спасется. Своим вмешательством он лишь исполнял долг, которым видимо тяготился, сама же проблема нисколько не интересовала его.
— Ты прав, — произнес наконец Пауль, с большим трудом сохраняя самообладание. — Я поступал легкомысленно, был неблагодарен по отношению к тебе, кому так обязан, но ты можешь поверить, — при этих словах его голубые глаза смело глянули прямо в лицо дяди, — что я сам часто сознавал это и не раз пытался вырваться оттуда, но...
— Но твои так называемые «друзья» не хотели отпускать тебя, — докончил за него Раймонд Верденфельс. — Я все это знаю; там был еще некий Бернардо, подбивавший тебя на всякие глупости.