К тому же критика сталинизма всегда терпела неудачу, поскольку стремилась представить политику нынешних российских руководителей как выражение интересов если не определенного класса, то по крайней мере - какой-то группы, чуждой массам. Ни коллективизация земель, ни ориентация индустриальных планов не отвечали интересам руководителей как группы, находящейся в определенной экономической ситуации. Даже весьма недоброжелательные авторы не отрицают выдающихся качеств сталинского окружения. Кравченко, лично знавший в Кремле деятелей, близких к верхам, ясно пишет: "Тем не менее я могу засвидетельствовать, что большинство руководителей, с которыми я общался, были людьми способными и знающими свое дело, динамичными и всецело преданными своим задачам".[69] Около 1932 года Борис Суварин, который знал кремлевскую жизнь с самого начала, ответил на мой вопрос: "Нукакиеже, по-вашему, - спрашивал я, - могут быть у Сталина основания поставить себя во главе, отстранив всех остальных?» - «Несомненно, - отвечал Суварин, - он считает себя единственным, у кого после смерти Ленина есть силы успешно завершить революцию". Суварин сказал это без иронии и с большой простотой. В действительности сталинская политика представляет собой строгий, очень строгий ответ на здравую экономическую необходимость, которая, по сути, требует крайней строгости.
Самое странное, что сталинскую политику считают одновременно и террористической, и термидорианской. Невозможно более наивно свидетельствовать о замешательстве, которое неумолимый ход вещей внес в умы оппозиционеров. Правда состоит в том, что мы ненавидим террор и охотно приписываем его реакции. Но согласие между национализмом и марксизмом является такой же прямой реакцией на вопрос жизни и смерти, как и безмерная индустриализация: недостаточно убежденные массы не смогли бы единодушно сражаться за коммунистическую революцию. И если бы революция не связала собственную судьбу с судьбой нации, ей пришлось бы смириться со своей гибелью. На эту тему У. X. Чемберлен[70] приводит воспоминание, которое прямо-таки потрясло его. "Было время, - пишет он, - когда национализм проникал контрабандой и считался чуть ли не контрреволюционным. Я вспоминаю, как сидел в Московской государственной опере и ожидал неизбежного грома аплодисментов после окончания одной из арий "Хованщины" Мусоргского, оперы из жизни старой России. Эта ария была молитвой, призывающей Бога послать духа, чтобы спасти Русь - древнее название России. И последовавшие аплодисменты больше напоминали демонстрацию против советского режима..." Поскольку приближалась война, было неразумно игнорировать столь глубокие реакции, но следует ли из этого делать вывод об отходе от интернационалистских принципов марксизма? Отчеты о закрытых заседаниях Комитета партии Совнаркома[71] (правительство РСФСР, Федеративная Российская республика), приведенные Кравченко[72], оставляют мало поводов для сомнений. В кремлевском окружении ответственные работники партии непрестанно говорили об "отступлении от ленинизма" как о "временном тактическом маневре".
7. Противоположность мировой проблемы проблеме российской
На самом деле только закрыв глаза можно не увидеть в сегодняшнем Советском Союзе - с его жестокими и нетерпимыми чертами - выражение не упадка, а, наоборот, чрезвычайного напряжения, воли, которая ни перед чем не отступила и не отступит для того, чтобы разрешить реальные проблемы Революции. Можно противопоставлять фактам "моральную" критику, можно подчеркивать то, что в реальности отдалено от некогда утверждавшегося "идеала" социализма, от интересов и мысли индивида. Как бы там ни было, это условия СССР - а вовсе не целого мира, - и надо еще и ослепнуть, чтобы не увидеть последствий реальной противоположности между советским учением и советскими методами (связанными с конкретной обусловленностью российских событий), с одной стороны, и экономическими проблемами остальных стран, с другой.