— Ты хочешь продать дом?
Еще одна жалкая пауза, словно она колебалась, желая сказать что-то намного более важное, чем успокаивающая банальность.
— Прости, Марти, — произнесла она.
— За что?
Она покачала головой; легкое движение. Ее волосы всколыхнулись.
— Не знаю, — отозвалась она.
— Это не твоя вина. Ты ни в чем не виновата.
— Я не могу не…
Она запнулась и взглянула на него, более живая в своей борьбе (неужели это борьба?), чем во время их деревянных свиданий в этих душных комнатах. Ее глаза наполнились слезами.
— Что-то не так? — спросил Марти.
Она уставилась на него; слезы перелились через край.
— Шармейн… что-то не так?
— Все кончено, Марти, — проговорила она так;, как будто впервые это поняла: кончено, прошло, прощай.
Он кивнул: да.
— Я не хочу… — Она остановилась, помолчала, затем продолжила: — Ты не должен винить меня.
— Я не виню тебя. Я никогда не винил тебя. Господи, ты ведь была все время здесь, разве нет? Все время. Я не могу видеть тебя в таком месте, ты знаешь. Но ты приходила. Когда ты была нужна мне, ты всегда приходила.
— Я думала, все обойдется, — говорила она так, словно он и не открывал рта. — Я правда так считала Я думала, что ты скоро выйдешь и мы, может быть… ты понимаешь. У нас еще есть дом… Но в последние года два все разрушилось.
Он смотрел на нее, видел ее мучения и думал: «Я никогда не смогу забыть, что стал причиной ее страданий. Я самое жалкое дерьмо в божьем мире, и я понимаю, что натворил».
Конечно, вначале были слезы; были ее письма, полные боли и полускрытых обвинений. Но абсолютное отчаяние, которое он увидел сейчас, гораздо сильнее и глубже. Оно исходило не от двадцатидвухлетней, но от взрослой женщины, и Марти чувствовал глубочайший стыд от того, что именно он стал причиной ее мук. Этот стыд он никогда не забудет.
Она вытерла нос бумажным носовым платком.
— Все это бред, — сказала она.
— Да.
— Я просто хочу разобраться. — Она бросила на часы слишком быстрый взгляд, чтобы увидеть время, и встала — Я, пожалуй, пойду, Марти.
— Свидание?
— Нет… — ответила она. Явная ложь; она и не старалась скрыть это. — Надо купить чего-нибудь. Всегда меня успокаивает. Ты ведь меня знаешь.
«Нет, — подумал он. — Я не знаю тебя. Если когда-то и знал, в чем я сомневаюсь, то другую тебя. И боже, как же мне ее не хватает».
Он прервал себя. С Шармейн нельзя так расставаться, он знал это по опыту прошлых встреч. Представление нужно закончить прохладно, на формальной ноте, чтобы вернуться в камеру и забыть ее до следующего раза.
— Я хотела, чтобы ты понял, — сказала она. — Но не думаю, что смогла объяснить. Такой чудовищный бред.
Она не попрощалась, слезы полились снова. Марти был уверен, что после разговора с юристами она боялась сдаться в последний момент — от жалости, любви или отчаяния; и когда уходила не оглядываясь, она отгоняла от себя эту возможность.
Расстроенный, он вернулся в камеру. Фивер спал, прилепив слюной себе на лоб выдранное из журнала изображение вульвы; любимое развлечение. Как третий глаз над сомкнутыми веками, картинка таращилась и таращилась в пространство без надежды заснуть.
7
— Штраус?
В дверном проеме, всматриваясь вглубь камеры, стоял Пристли. Позади него на стене какой-то остряк нацарапал: «Если у тебя встал, стучи в дверь — дырка придет». Старая хохма; Марти читал подобные надписи на стенах многих камер, но теперь, при виде толстой физиономии Пристли, это сопоставление — враг и женский орган — поразило его своей непристойностью.
— Штраус?
— Да, сэр.
— Мистер Сомервейл хочет тебя видеть около трех пятнадцати. Я приду за тобой. Будь готов через десять минут.
— Да, сэр.
Пристли повернулся, чтобы уйти.
— А вы не скажете мне зачем, сэр?
— Откуда я знаю?
Сомервейл ждал в кабинете в три пятнадцать. Дело Марти лежало перед ним на столе. Рядом — пухлый конверт без маркировок. Сам Сомервейл стоял перед зарешеченным окном и курил.
— Войдите, — сказал он.
Приглашения сесть не последовало, он даже не повернулся.
Марти закрыл за собой дверь и стал ждать. Сомервейл с шумом выпустил дым через ноздри.
— Ну и что вы предполагаете, Штраус? — произнес он.
— Простите, сэр?
— Я спросил, что вы предполагаете?
Марти не ответил; он пытался понять, кто из них двоих испытывает неловкость. После паузы длиной в век Сомервейл произнес:
— Моя жена умерла.