Матренка скоренько слезы лживые вытерла и в коридор шмыгнула, на кухне, стало быть, прятаться пошла… а Давид остался.
– Тетя…
– Дурень ты. – Тетка отмахнулася от предложенной руки. – Ох, дурень… Ну понравилась девка, так оно ясно… смазливая… погулял бы и…
– Я не могу так с ней!
– Замуж-то зачем звать? Холопку-то…
– Она лучше многих родовитых… Она светлый, чудесный человек. – И под локоток все ж тетку подхватил, почуял сомнения. – Мне с нею легко, как ни с кем иным… Я люблю ее…
– В штанах вся твоя любовь, – проворчала Мизюкова. – И на ближайшем сеновале минула б… Ты хоть понимаешь, какой скандал теперь будет?
– Что мне до скандала? Пускай…
– А о матери своей ты подумал?
Давид голову опустил.
– Мы с ней не больно-то ладим, правда твоя, но все ж родная сестрица… и батюшка тоже не сильно обрадуется… а эта твоя…
– Амалия?
– Она самая… ты ж девке авансов надавал, а теперь на другой вот женишься… нехорошо это…
Коль до разуму достучаться не выходит, то, может, хоть до совести получится? Правда, на то надежда была слабая. Упрям Давидка, как и матушка егоная… и батюшка… Помнится, его родня тоже была крепко против этого браку… Не желали видеть графиней провинциальную девку без имени, без приданого. Чуяла свекровушка истинную натуру… Да ничего не помогло.
– Мы просто друзья… с детства…
– Ага. – В этакую дружбу Мизюкова верила не больше, чем в Матренкину искренность. Давид, может, и наивно полагал так, да вот у девки, мнилось, иное мнение было.
– Тетушка. – Он поцеловал руку. – Помогите мне… умоляю… Я и вправду без нее жить не смогу…
– Отпущу… продам… увози. – Ох, на грешное дело она племянника подбивает, но лучше уж так, чем с женитьбою. Глядишь, погуляет и остынет.
Опомнится.
– Нет. – Давид упрямо мотнул головой. – Я не поступлю с ней так… Это подло! Бесчестно!
– Дважды дурень.
Мизюкова поднималась по ступенькам тяжко, чувствуя на плечах своих каждый из прожитых годочков. Сколько их было? А сколько еще осталось? Про то только господь и ведает.
– Думаешь, она такая в тебя влюбленная? Может, самую малость и влюбленная… Но не настолько, чтоб разум утратить. Крутит она тобой… богатства желает, славы… а как обретет, то и ты не больно-то надобен станешь.
Насупился.
– Вы ее не знаете.
– Она на моих глазах росла, Давидушка, – вздохнула Мизюкова.
– И я очень благодарен, что вы вырастили ее такой…
От же… И как вот быть?
– Я живу ради нее… дышу… вот. – Он прижал теткину ладонь к груди. – Если с ней что-нибудь случится, то и я умру тотчас! Умоляю, тетушка… не разлучите…
– Иди уже… Подумать надобно.
О случившемся утром в доме ведали все. Удивительная новость о барской блажи – а чем иначе можно объяснить этакую предивную просьбу-то? – мигом облетела всю усадьбу. И на кухню заглянула. Аксинья, которой кухарка со вздохами и ахами поведала о том, как валялися молодые в ногах у барыни, милости испрошая, только головой покачала.
– Не буде с того добра. – Она помрачнела, чуя, как стягиваются над головою тучи.
Разгневается барыня на Матрену за наглость этакую превеликую, туточки и гадать нечего… а следом и Аксинья в немилость впадет. Этак и вовсе из дому погнать могут.
– Дура, – сказала Аксинья, сестрицу неугомонную завидев, и слова свои оплеухою подкрепила, от которой Матренка мигом в слезы ударилася. А кухарка головой покачала, жалела, стало быть… Ага, все-то Матренку жалеют, хоть бы кто разок про Аксинью подумал.
– Я люблю его! – всхлипнула Матрена, слезы рукавом размазывая. – Больше жизни люблю…
Кухарка запричитала, утешать кинулася…
Тьфу…
Ей-то что? Ей-то с этой любови развлечение одно, Аксинье ж думать надобно, как дальше жить…
– Не знала я, что он так… что посмеет ее просить… а он… – Матрена рыдала, уткнувшись в мягкую кухаркину грудь. – Он тоже меня любит…
Кухарка до таких страстев была зело охоча.
– Любит, – заверила она. – И женится всенепременно… Раз порешил, то и женится. Барин упрямый.
Только и барыня не менее упряма.