Ни дать ни взять — птичка в клетке. Грустная птичка, которую даже отборный корм для попугайчиков не радует.
— Пока мы не отыщем сукно, у нас не будет никаких улик, — сказал Чирица. — А он говорит, что сукно мы не отыщем.
— Старый контрабандный трюк, — фыркнул Вадим. Он ощущал невероятный подъем. — На барже есть паруса? Интересно, из какой ткани они сделаны?
Гаврильчиков неожиданно изменился в лице. Он заревел и бросился на Вадима с растопыренными пальцами, норовя ухватить его за горло. Двое стрельцов повисли на купце и с трудом его одолели. Зверь метался, звеня цепью, по земле и норовил ухватить людей за ноги, но почему-то никого не покусал. Поверженный Степан Семенович хрипел на земле. Он больше не был благообразен. Он выглядел жутко и дико, как будто вдруг взбесился.
«Может быть, так оно и есть», — подумал Вадим.
Пока ему вязали руки, Гаврильчиков бился и хрипел:
— Да, я убил! Я! Жалкий, глупый, ничтожный этот ваш Жила! Для чего он существовал на свете? Только и горазд был, что пьянствовать, потихоньку приворовывать, играть в карты и сквернословить по кабакам! У него даже женщины не было! Для чего он был? Кому он был нужен? Я выманил его на жбан пива! Жбан пива он променял на собственную жизнь! О, какой дурак! Какой ничтожный дурак! И все вы — ничтожные дураки! Штуки сукна — ха! Я хотел пустить по ветру этого Флора… Потому что Флор — ублюдок, рожденный замужней потаскухой от колдуна-разбойника! По какому праву Флор считается почтенным человеком? Кто он такой? Брат у него — святоша! Все ложь! Все обман! Одна только видимость! Чем они занимаются, эти братья? Куда он поехал, Флор? Зачем ему Англия? И эти, приблудные дружки его…
Тут купец устремил на Вадима такой взгляд, что Вершкову стало нехорошо: ничем не прикрытая (и ничем не объясняемая) ненависть коснулась его физически.
— Кто они, эти приблудные? — верещал купец, срывая голос. — Кто? Откуда? Говор у них странный! Я слыхал, слыхал — доходили разговоры! Что это за город такой — Санкт-Петербург? Нет такого города и никогда не было!
Вадим подался вперед и процитировал на память из Достоевского, сильно путаясь в словах, но сохраняя общий смысл:
— Мне сто раз среди этого тумана приходила странная, но назойливая греза: а как поднимется этот туман — не исчезнет ли вместе с ним этот гнилой, склизлый город, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы — медный всадник на жарко-скачущем коне?
— Что это? — ужаснулся дьяк, на миг приоткрыл глаза и тотчас снова укрыл их кожистыми сморщенными веками.
— Это — петербургский псалом, — не моргнув глазом проговорил Вершков. — На Москве сейчас как раз обсуждается архиереями. Точные сведения.
— Боже мой! — вздохнул простодушный стрелец, тот, что нашел белые косточки, и снова обмахнулся крестом.
Точно муху согнал, подумал Вадим. Впрочем, мелкий бес — он и есть муха.
Когда стрелец перекрестился, зверюга с цепью вздыбила шерсть и тихо зарычала. Из всех присутствующих внимание на это обратил только Вершков.
«Что это она, а? — мелькнуло у него. — Понимает, что ли?»
Для пробы Вадим осенил крестом самого зверя. Ну что, зверюга, что ты на это скажешь? На крест святой животворящий?!
Животное разинуло пасть в безмолвном крике, и из зияющей глотки повалил черный дым.
— Бесы! — не своим голосом завопил дьяк, а за ним и один из стрельцов. Они бросились бежать. Вершков и второй стрелец остались на месте точно громом пораженные.
А купец Гаврильчиков подскочил к зверю, нежно обхватил его за шею, зарылся лицом в густую, сальную шерсть и захохотал…
Глава двенадцатая. Ауто-да-фе
Когда-то, очень давно, Харузину попадалась в руки книжка, которая называлась «Ауто-да-фе». Кажется, она с незапамятных времен завалялась в доме — никто уже не помнил, при каких обстоятельствах она появилась. Может быть, бабушка в молодые годы брала у кого-нибудь почитать. А может, во время блокады кто-то из родни подобрал ее на улице возле разбомбленного дома и зачем-то принес к себе. Книжка поразила воображение маленького Сережи.
Вообще-то за чтением Сережи следили родители. Подсовывали ему, сообразуясь с возрастом, «Каштанку», «Карлссона», «Трех мушкетеров»… Чтобы не было разочарований. А то наслушается человек восторгов по поводу д’Артаньяна, возьмет в руки Дюма — впервые в возрасте тридцати лет — и его стошнит от скуки. Нет, все должно быть вовремя — таков основной принцип.
Не то чтобы мама запрещала Мопассана. Не то чтобы от Сереженьки что-то «скрывали» или отбирали у него те или иные книги. Например, «Властелина Колец» он получил от школьных друзей, и тут уж никто ничего поделать не смог — заболел семиклассник романом Толкиена и не вылечился, а напротив: сделался «лесным эльфом» и одно время мечтал вписать имя «Эльвэнильдо» в паспорт (к ужасу бабушки).