— Что бы ни случилось, Филиппус, никогда не забывай, как я тебя люблю.
Потом он закрыл за собой проход, и в конце лаза, где уже можно было сидеть, надолго обнял Ситара, погрузив лицо в жесткую шерсть. Как и она, он ждал.
С виду Франсуа де Шазерон был спокоен, но его мало походившие на человечьи глаза горели скрытым пламенем. Лоралина плотнее прижала к груди жадно сосавшего молоко младенца. Ей противно было показывать свою грудь его подлому отцу.
Войдя в темницу, Франсуа не произнес ни слова. Прислонившись к стене, он молчал, и лишь кулаки его сжимались и разжимались за спиной. Он зловеще возвышался над ней. Так прошло две−пять минут. Лоралина не могла бы сказать, сколько, точно. Она утратила всякое представление о времени. Пропал даже страх перед ним. Наконец, он медленно заговорил. Как и в первый раз, когда они оказались в этом месте. Но она знала, что эта безличная холодность была опаснее взрывной ярости. Однако она уже перешла по ту сторону, и ей было на все наплевать. Отнять он у нее мог только этого ребенка, ее сводного брата, теплых чувств к которому она питала не больше, чем к отцу.
— На что ты надеялась, солгав мне, Изабо? Разродиться этим гномиком? Умилить меня этой сценой? Не думал я, что ты такая дура. А знаешь, я уже готов был тебя освободить. К чему тебе это золото и его секрет в могиле? К чему тебе вечная молодость, если я выпотрошу это дитя на твоих глазах, а потом выпущу тебе кишки? Разве что алкаист наделяет бессмертием! Ты считаешь себя бессмертной, Изабо? Может, это и так, но я уверен, что это лучше знает мой меч. Ты красива и привлекательна. Я бы с удовольствием пытал тебя, отдал бы моим солдатам, наслаждался бы твоим страданием. Долго наслаждался. Ты знаешь, что я не вру. Тогда почему ты ведешь себя так вызывающе? Я все-таки вырву из тебя тайну, которую ты прячешь. Да, я охотно вырвал бы ее, как причиняющую боль занозу из руки. И тем не менее я предоставляю тебе еще один шанс. Последний. Я хочу знать правду.
— Она вам не понравится, — спокойно заметила Лоралина, выдерживая его взгляд.
Он приблизился к ней, опустился на колени.
— Об этом позволь судить мне, — выдохнул он. Пахнуло зловонием.
Лоралина отвернулась от тошнотворного запаха, отдающего ядом, она-то надеялась, что он сам в последней попытке выпьет этот яд в предыдущую ночь.
Он отошел на несколько шагов. Ребенок заплакал, и Лоралина тихонько покачивала его. Она раздумала жертвовать им, несмотря на решение, принятое накануне. После ухода Филиппуса она приняла другое. И она решилась:
— Философский камень — обман. А я не Изабо.
Он раскатисто захохотал.
— Подумать только! Кто же ты? — подтрунил он.
Не моргнув, она еще раз выдержала его взгляд. Отступать было некуда.
— Ее дочь. Ваша дочь, Франсуа де Шазерон.
Какое-то время он осмысливал ее слова, потом опять расхохотался.
— Пусть будет так. Я могу это допустить. Скажем, ты ребенок Изабо. Тогда докажи. Покажи свою мать.
— Она умерла в прошлом году.
— Ты лжешь.
— Нет. Если вы обыскали пещеру, то должны были найти две могилы: моей бабушки и моей матери.
Шазерон нахмурился, потом его тонкие губы раздвинулись в хитрой улыбке. В жесткой улыбке.
— Да, были два погребения, но одно из них оказалось пустым, и я знаю почему.
Лоралина вдруг почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Вторая могила не должна была быть пустой. Она сама положила в нее мать, закутанную в саван. Потом Альбери удалила ее из склепа в момент, когда Лоралина набрала лопату земли. «Я закончу. Подожди меня там. Иди». Она колебалась, затем, исстрадавшаяся и обессилевшая, согласилась уйти.
— Пустая, — повторила она, пытаясь проникнуть в смысл этого слова.
— А ты хитрее, чем я думал, Изабо. Я мог бы попасться на крючок, но ты плохо меня знаешь. Я все там перекопал, чтобы найти философский камень. Мертвецов я не боюсь и считаю, что нет никакого греха в ограблении могил.
Лоралину стала бить дрожь, но не от страха и не от холода. В ней словно что-то оборвалось. Она не знала, почему, зачем ей лгали, разыгрывали перед ней похоронный спектакль — ее мать не умерла! Она ее бросила. Оставила наедине с мщением. Если это так, значит, она никогда ее не любила. Она просто использовала ее в качестве орудия мести, пожертвовала ею, потому что ненавидела, как ненавидела ее отца. Все вдруг стало бессмысленным.