— Вы можете повернуться, Гук. Мне нужно знать.
Он слегка улыбнулся, но не поднял глаз. Она все-таки была супругой сеньора, и в ее неряшливости было что-то непристойное, волновавшее его больше, чем пышный туалет. Взвешивая слова, Гук ответил:
— Ваш супруг все еще без сознания, дама. И тут я ничего не могу поделать. Следует пригласить врача и священника. Я подумал о моем брате Этьене, монахе в Мутье. Он может совместить обе обязанности. Но сделает он это только по вашему желанию.
— Значит, вы полагаете, что дело плохо… — шепотом выдохнула она.
— Не могу этого сказать, но Этьен — хороший лекарь.
— Вы правы, Гук, — одобрила она. — Если он и не вылечит его, то соборует. Однако в любом случае я не могу показаться перед моими людьми в таком одеянии. Побудьте около него.
— Сколько потребуется, — добавил он, чуть отодвинувшись, когда она, проходя мимо, коснулась его подолом, который приподняла тонкими ручками, чтобы он не волочился по полу.
Пока горничная заканчивала завязывать шнурки ее корсажа, она сказала себе, что не внешность бы сейчас приводить в порядок, а помыслы. Ей вдруг стало стыдно. Во что же она превратилась? Не утратила ли она своей чести, раз так пылко пожелала вести себя, уподобясь последней шлюхе? Надев личину безутешной скорби, которая, как она посчитала, послужит ей наказанием, Антуанетта, готовая встретить брата Этьена, пошла завтракать.
Гук остался один на один с Франсуа. Сквозь частый переплет окна в комнату проникали квадратики дневного света. К холодному поту, выступившему под одеждой Гука, добавилась горечь во рту, с каждой минутой становившаяся все противней. Он не мог оторвать глаз от горла сеньора, которое обнажили, чтобы тот мог лучше дышать. Это, видимо, помогало, потому что дыхание его было ровным, а лицо утратило бледность и чуть порозовело. Казалось, Франсуа спит. Гук встал, его безжалостно раздирали противоречивые чувства. Он подумал об Альбери и тут же об Антуанетте, с которой охотно переспал бы этим утром, как со служанкой, потом опять об Альбери, а еще об Изабо и оставшейся после нее дочери.
Мысли эти лишь разожгли в нем огонь ненависти, столько лет тлевшей в груди и усилившейся со вчерашнего дня. Всю ночь он размышлял, молил небо не оставлять его наедине с хозяином, таким сейчас уязвимым. Когда желание сжать пальцы на обнаженном горле больного стало столь неодолимым, что невозможно было ему противиться, он едва не выбежал из комнаты. И только вспомнившееся лицо Изабо заставило его опуститься на стул подле больного. Мысленно он уже видел, как руки его неумолимо тянутся к шее Франсуа. Он попытался было воззвать к своей совести, но желание оказалось сильнее. Пальцы его сомкнулись на влажной от испарины коже. Он почувствовал, что больше не сможет помешать им сжаться, сжиматься до тех пор, пока не разлетится в прах прошлое, но движение их замерло, даже не успев начаться.
Франсуа широко открыл глаза и смотрел на него. И тут же чувство страха вонзилось в Гука, но одновременно мощный инстинкт самосохранения принудил его к спокойствию. Желание убить мгновенно отступило перед другой очевидностью: Франсуа понял, что он его ненавидит. Когда же к нему вернулось сознание? В какую игру он играл, чтобы проникнуть в их самые сокровенные намерения?
Все это промелькнуло в его мозгу за долю секунды и тут же созрело решение: ни в коем случае не отнимать рук. Гук лишь подождал, передвигая пальцы, будто нащупывая вену на каждой стороне горла, показывая тем самым, что намерения его самые добрые.
— Ну что, Гук, жить я буду?
Голос Франсуа словно шел издалека, был горловым, обвиняющим и вызывающим. Но простая пальпация уже отрезвила Гука. «Ты не убийца», — нашептывал ему насмешливый голосок. Он заставил себя улыбнуться господину и не стал оправдываться:
— Полагаю, да. Ну и напугали же вы нас, монсеньор, — проговорил он, убирая ладони.
— Не сомневаюсь. Но сейчас я чувствую себя хорошо. К тому же, друг мой, я ужасно голоден!
И, не требуя ответа, он сел на своем ложе. Гук отодвинулся, хотел было запротестовать, убедить его лежать во избежание нового недомогания, но не сделал этого. Что-то в нем подавляло всякую инициативу, что-то вроде неустранимого ощущения опасности.
И в самом деле, сперва Франсуа без труда сел, потом с довольным видом встал, потянулся, разминая затекшие члены, затем подошел к двери и рывком открыл ее, собираясь выйти из комнаты.