И тут он очутился нос к носу с Антуанеттой, возвращавшейся к его изголовью. Увидев его свежим и бодрым, она вскрикнула и мягко повалилась на каменный пол. Франсуа расхохотался и переступил через бесчувственное тело. Гук ошеломленно застыл, а Франсуа бросил ему через плечо:
— Положите ее на кровать и велите принести нюхательные соли, добрейший Гук, моя жена и впрямь слишком чувствительна.
Оставив их, он прошел в зал, крича слугам, что у него со вчерашнего дня крошки во рту не было, и требуя немедленно накрыть стол для пирушки.
Гук глубоко запрятал свой гнев, который заклокотал в набухших на висках венках. Он положил Антуанетту на кровать, где только что лежал Франсуа, потом принес флакон с солями.
Он сел подле нее, ставшей такой хрупкой. «Как она красива и мила», — подумал он, проводя флаконом под ее носом. Антуанетта издала слабый стон, слегка отвернула голову, открыла глаза. Она не знала, зачем Гук склонился над ней, почему так нежно смотрит на нее. Целиком отдавшись сильнейшему ощущению безопасности, излучаемой им надежности, она обвила руками голову прево и привлекла к себе.
Не в силах больше сдерживать себя, Гук прильнул к полуоткрытым зовущим губам со всей страстью отчаявшегося. Это был бесконечно долгий поцелуй, заставивший их забыть обо всем на свете. И лишь тихое покашливание сзади разомкнуло их объятие. Гук резко обернулся.
В проеме двери стоял Антуан де Колонь. Он смущенно и печально смотрел на них.
Мишель де Ностр-Дам ел с завидным аппетитом, хотя и утверждал, что каждый проглоченный кусок вызывает у него тошноту. Матери, не понимающей, почему один кусок курицы должен изгонять другой, он ответил, что считает такой способ единственным, позволяющим избавиться от устойчивого вкуса соли во рту. Она пожала плечами, а он весело подмигнул Филиппусу, который, сидя рядом и в хорошем настроении, ел с неменьшим аппетитом.
— И долго ли мой сын пролежит в постели? — поинтересовалась мать, с отчаянием глядя на жирные пятна от еды на простыне.
— Думаю, дней пять. Надо опасаться инфекции и дать время для заживления затронутых внутренних органов, и…
— Пять дней… — повторила она, не скрывая неудовольствия.
— И прибавь еще десять, а потом можно извлечь нитки из шва, — лукаво добавил Мишель, показывая на пропитавшуюся кровью повязку.
— Столько лежать? — посетовала мать, похоже, больше обеспокоенная предстоящей стиркой, чем судьбой своего сорванца.
— Не бойтесь, дама Рейнер, мы шутим! Завтра, я вам обещаю, Мишель уже будет есть за этим столом.
Он указал пальцем на стол у стены с наваленными на нем трудами по астрологии.
— А что до меня, то, если в обмен за мои заботы вы предоставите мне ваше гостеприимство, я с удовольствием буду есть за общим столом.
Его слова были встречены улыбкой облегчения. «Такая же, как у ее сына, искренняя и открытая», — подумал Филиппус.
— Да будет так, мессир, это меня устраивает. У нас мало денег, чтобы заплатить вам, но…
Филиппус прервал ее:
— Денег не надо, поверьте мне. От общения с вашим сыном я получаю больше удовольствия, чем от бродяжничества… Кров и еда для моего слуги, для меня и корм нашим ослам до полного выздоровления Мишеля — единственные мои условия.
— Да благословит вас Бог! — воскликнула добрая женщина, и схватив его засаленные руки, поцеловала их.
После этого она быстро покинула комнату, бросив на прощанье:
— Да благословит вас Бог!
— Он это уже сделал, — не удержавшись, сказал Филиппус Мишелю, который азартно вгрызался в третью куриную ножку. — Он сделал это, приведя меня сюда.
— Полноте, друг мой, — насмешливо произнес Мишель, — только не станьте набожным, иначе мир потеряет такого ученого, как вы!
— До этого еще далеко! Ой как далеко!
— Лучше уберите от меня это блюдо. Оно начинает мешать переваривать пищу, — поморщился мальчик, отталкивая от себя мясо.
— Ешьте на здоровье, — прыснул Филиппус. — Никогда я не видел, чтобы пациент после операции столько ел. Я уже было начал думать, что мой скальпель плохо действует на желудки. Вы успокаиваете меня, молодой человек.
— Хорошо, что это происходит сегодня, — произнес Мишель тоном, показавшимся Филиппусу не таким беззаботным, как до этого.
Он быстро поставил блюдо на шерстяной разноцветный коврик у кровати.
— Что это значит, Мишель? — забеспокоился он. — У вас есть какие-то дурные видения по поводу меня?
Мишель долго смотрел на него, будто пытаясь что-то рассмотреть внутри врача. Но Филиппус не испытывал ни смущения, ни раздражения. Он терпеливо ждал ответа на свой вопрос. Наконец, пожав плечами, Мишель ответил: