Опять завыла волчица. Можно было подумать, что она страдала. Гук знал почему. Тогда он встал, оделся. Что бы ни произошло, ему следовало быть там, когда Альбери вернется.
Филиппус внезапно проснулся, прислушался. Он был уверен, что сквозь сон ему послышался вой. Он потянулся — от неудобной позы в кресле у кровати Франсуа де Шазерона у него онемело тело. Повернув голову к больному, он удостоверился, что тому уже лучше. Дыхание его было ровным, не то, что вчера, и он почти не срыгивал.
После первого осмотра, когда впервые возникла мысль об отравлении, молодой врач регулярно исследовал мочу. Утром она была мутной, но в течение дня постепенно светлела и становилась почти нормальной к вечеру одновременно с улучшением состояния пациента. Тот уже почти не бредил, его меньше тошнило и он даже просил есть. Следующим утром все повторялось, и Филиппус обнаруживал темные пятнышки в углах его губ.
Версия об отравлении подтверждалась: он немало поездил по свету, навидался всяких болезней и научился распознавать их природу. Однако этот случай поставил его в тупик. Цель яда — убивать более или менее быстро, и губительное действие его не превышает двадцати четырех часов. Но здесь было что-то другое. Кто-то явно желал смерти сеньора, поскольку состояние его неумолимо ухудшалось, и тем не менее создавалось впечатление, что его убийце или убийцам мало было просто смерти — нужно было еще продлить агонию, чтобы получить удовольствие от его страданий. Филиппус вздохнул. Он имел дело с очень извращенными типами. И, судя по всему, очень мешал им, потому что с тех пор как объявил о своем намерении круглосуточно дежурить у постели Франсуа де Шазерона, тот, похоже, начал понемногу восстанавливать силы.
«Наверняка тут замешан кто-то из живущих в замке», — подумал Филиппус. Но, как и прежде, в растерянности покачал головой. Это не могла быть Альбери, хотя она и казалась какой-то странной, да к тому же приносила сеньору суп. Он в первый вечер наблюдал за ней. Франсуа был в сознании, когда она поставила перед ним поднос. Так что она не могла незаметно влить или подсыпать чего-нибудь в чашу. Она сделала бы это раньше. Ведь не могла же она знать, что Филиппус врач и что он будет находиться подле Франсуа. Он первым попробовал суп, как только она вышла из комнаты. И ничего не ощутил. Никакого недомогания. Напротив, он превосходно спал ночью, такое редко бывало. И все же утром Франсуа де Шазерона сильно рвало, буквально скручивало кишки, хотя перед уходом Филиппус поставил на ночь охранника у двери. В комнату никто не мог ни войти, ни выйти. Филиппус тщетно ломал голову, очевидность ускользала от него.
И тем не менее в то время как он спал там две ночи подряд, все указывало на то, что состояние больного стабилизировалось — оно не становилось хуже, но и не улучшалось. Он подумал, не навели ли на Франсуа порчу? Поэтому решил завтра же проверить постель. Он поудобнее устроился в кресле, натянул на себя сползшее к ногам одеяло. Посмотрел на камин, разгоревшийся огонь в котором поддерживал в комнате приятное тепло. Толстое полено сгорело всего наполовину, и его должно хватить до утра. Тут-то доктор и услышал вой волчицы. Глаза его сразу метнулись к окну. Несмотря на задернутые шторы, в комнату просачивался тревожный лунный свет. Филиппус содрогнулся. Он хорошо знал волков — достаточно, чтобы его встревожил этот вой. Он мог бы даже поклясться, что в этом вое слышался человеческий стон. Однако, вопреки бытующим в Европе легендам, он твердо знал: оборотней не существует. Как и подобного яда… Озадаченный, он решил не торопить события, пообещав себе не покидать Монгерль, прежде чем не разгадает эту тайну. Даже если это связано с опасностью для жизни.
Альбери упала на снег всеми четырьмя лапами. Она еще была в состоянии раздвоенности между двумя мирами. С уже женского лица на волчью грудь стекал пот, смешанный с кровью. Боль была неописуемой. От женщины будто отрывали часть ее самой, изымали память. Трудно было привыкать к этому, и всякий раз она чувствовала себя еще грязнее. Побежденная и разбитая этой злой силой, она дышала тяжело, словно животное на последнем издыхании. И все-таки она была живой, даже очень, живой до отвращения. На миг она вновь увидела глаза овцы, когда та почувствовала конец. Вкус крови, толчками вытекавшей из разорванного горла, вызвал приступ тошноты. И в этот самый момент ее начало рвать прямо на покрытый снегом обломок скалы. Вопреки логике она надеялась вместе с рвотной массой изрыгнуть из себя жестокую, несущую смерть волчицу. Опустошившись, она на коленях поползла к берегу реки. Зимний холод медленно проникал в нее, но ей не было до него дела. Она даже воспринимала его как старого друга, идущего на помощь после нестерпимого огня, пожиравшего ее рассудок во время превращения.