— Ты не умрешь, Гук де ла Фэ. Ты продолжишь мне служить, каждый день помня об этом. Если ослушаешься хоть раз, она будет моей, слышишь? А потом я заклеймлю ее, как тебя, в назидание всему краю.
Резким движением он выдернул из его груди стержень и бросил на раскаленные угли. После этого распахнул дверь.
— А сейчас вон отсюда! О тебе позаботятся в службах. Там всем известно, за что я тебя наказал. А… забыл, вели прислать мне Роману.
Кашляя и харкая кровью, Гук с трудом поднялся. Уцепившись за дверной косяк, он доставил себе удовольствие смерить своего палача полным ненависти взглядом, затем, пошатываясь и зажимая ладонью рану на груди, спустился по лестнице.
Дама Клотильда не задала вопросов, увидев входившего Гука, и тут до него дошел смысл слов, сказанных Франсуа: все знали о его связи с Антуанеттой. Подумать только! А он-то воображал, что они очень осторожны…
Франсуа был искусным фехтовальщиком. Он всадил стержень куда надо, выведя из строя противника, но не задев жизненно важных органов. Гук запрезирал себя. Он недооценил своего господина. Франсуа знал все с самого начала. Он читал в нем, в них, как в открытой книге. Неужели он настолько порочен, что столько лет разыгрывал доверие к нему? Альбери была тысячу раз права. Это не человек, даже не животное. По сравнению с женой Гука, в которой текла смешанная кровь и на которой лежало постыдное клеймо, он был просто скотом. Подлым, отвратительным скотом.
Романа с довольным видом поднималась по лестнице. Она была любимицей сеньора, было ей семнадцать лет и она считала, что ей здорово повезло. У Гука тем не менее возникло чувство, что он послал ее на бойню. Отчаянно уставший от своей услужливости, он позволил Клотильде перевязать рану, и, несмотря на боль, не издал ни звука.
В тот же вечер они как ни в чем не бывало возвратились в Монгерль, и лишь подернувшийся коркой ожог на лице свидетельствовал о верноподданничестве прево. Гук невольно сгорал от стыда, когда жена искренне обняла его.
У него не хватило смелости сказать ей об угрозе Франсуа, и он только заверил ее, что тот был настроен весьма благодушно. Альбери изменилась. Но перемена эта была другого рода, не та, которая унижала ее в каждое полнолуние. Она была видна в ее глазах, в плечах, которые больше не опускались, когда муж смотрел на нее. Ночью она легла рядом с ним обнаженной, и они, не обращая внимания на свои болевшие раны, нежно обнялись, однако, любовью не занимались.
Она вдруг заметила, что перестала ждать превращения, думать о нем. Это было как открытие, уверенность в том, что зверь в ней окончательно укрощен. Впервые за всю свою горькую жизнь она была просто женщиной. И только женщиной. И муж ее, которого она считала потерянным для себя, улыбался, прижимая ее к себе.
— Сумеешь ли ты простить меня за потерянное время? — спросила она, нисколько не сомневаясь в его ответе.
— Оно оказалось необходимым, чтобы я понял, как люблю тебя. Что бы я теперь ни сделал, Альбери, знай, что все это для одной тебя, для твоего счастья, — убедительно произнес он.
Она захмелела от его слов. Близкие прогнали ее, но это уже не имело большого значения. Волки уже не были ее семьей, Лоралина — подавно. Теперь ей стало понятно, в чем заключалось ее счастье. Она больше не будет мешать Филиппусу и племяннице, пообещав себе уйти из их жизни до весны. А потом все предстоит делать заново. Она дала слово Изабо, а сегодняшний вечер лишь укрепил ее в этом решении. Раз уж можно не опасаться, что мужа отнимет соперница, стало быть, Франсуа де Шазерон умрет, как только с наступлением погожих дней она проводит Филиппуса за пределы Оверни. И только тогда она сможет спокойно предаваться любви. Вздохнув с облегчением, она уснула. Растроганный Гук, приглушая приступы кашля, последовал ее примеру.
Угроза Франсуа реяла над его новым счастьем, но в этот вечер ему не было до этого дела. Вопреки всему он одержал победу. Отныне можно было не притворяться. Франсуа оказался прав. Но, чтобы защитить свою жену, прево был готов на все. Даже на убийство.
Через несколько дней Франсуа вернулся в Воллор, на этот раз со своими сундуками. Когда Антуанетта выразила настойчивое желание остаться в Монгерле, ссылаясь на свой уже большой живот, на ремонтные работы в Воллоре и на отсутствие в нем тепла и комфорта, Франсуа не стал противиться. Он лишь покосился на Гука, что могло означать только одно: что бы ни случилось, его обо всем поставят в известность.
Сеньор вновь обрел здоровье, надменность, цинизм, жестокость и свое право господина. Несмотря на мороз, он уехал, пренебрегая приближающимся Новым годом. Уехал, чтобы не видеть несчастных, нашедших приют в Монгерле, чтобы остаться наедине со своим горном и приборами. И все в крепости вздохнули с облегчением.