Он подумал, что она сейчас разрыдается, но ошибся. Ее глаза потемнели при воспоминании о душевной ране, которую он сознательно разбередил. Но лицо ее сразу смягчилось, и она улыбнулась.
— Пусть будет так, — сказала она. — У нас впереди две луны, и каждый может выбрать свою судьбу. Потом Стельфар проводит тебя до городских ворот, и ты уедешь к себе улаживать свои дела. Затем ты возвратишься, чтобы помочь мне при родах, и мы вернемся к нашему разговору. Четырех месяцев разлуки достаточно для принятия решения. Мы укрепимся в своем выборе, чтобы ни о чем потом не жалеть. Согласен, Филиппус?
— Согласен.
Она приблизилась к нему, приподнялась на цыпочках, отчего покатилось несколько монет, и протянула ему губы для поцелуя. Обезумев от исходящего от дикарки запаха мускуса, он обвил ее руками, чтобы прижать к себе. Но, поскользнувшись на покрывавших пол золотых монетах, они с хохотом упали, опрокинув один из кувшинов, который осыпал их блестящим дождем. Они долго лежали обнявшись и хохотали до слез, прогоняя страх перед неизвестностью, возникшей на перекрестье их судеб.
— Я люблю тебя, Лоралина, — наконец проговорил Филиппус, стряхивая со своих длинных волос застрявшие в них монетки.
— Я тебя тоже люблю. Только вот сможешь ли ты не забыть меня?
Далеко отсюда, в городе Сен-Реми-де-Прованс, Мишель де Ностр-Дам внимательно смотрел на астральную карту своего друга, разложенную на столе, и нервно покусывал губы. Он несколько месяцев составлял ее, уничтожал, составлял заново — и так месяцами. Один и тот же расплывчатый образ опять возникал перед его глазами — образ его друга, воющего среди волков в глухом лесу.
16
— Расскажи мне о своей матери, — попросил Филиппус. Он внезапно осознал, что та была душой этой пещеры, причиной глубокой привязанности Лоралины к этому месту. За все пять лун он ни разу не пытался разузнать что-либо об Изабо, и тут вдруг понял, что это очень важно.
— По мере того как я росла, я видела ее разной, — ответила Лоралина. — Но почти не помню телесной близости, потому что, как я узнала позже, она не кормила меня грудью, меня выкормила волчица, которая только что ощенилась. Действительно, Ситар и я родились с разницей в несколько часов, поэтому мы с ним так близки — кормились из одних сосков, да и спали вместе, прижавшись друг к другу. В то время мать часто плакала. Мне смутно помнится съежившаяся, с растрепанными волосами женщина, которая целыми днями мылась, растирая тело мхом, иногда до крови… Мною занималась бабушка. Она жила с нами, и я отчетливей помню тепло ее рук, нежели рук матери.
Мало-помалу мать стала разговаривать со мной, как правило, неохотно и резко, но у меня появилось чувство, что она признала мое существование. С ней и с бабушкой я бродила по лесу, мы собирали ягоды, лечебные травы, грибы. Мать учила меня распознавать несъедобные растения. Если мне случалось пораниться и я плакала, она спешила ко мне. Увидев, что рана пустяковая, она отходила, насмешливо говоря, что я должна научиться страдать молча.
Однажды (мне тогда было четыре или пять) я запуталась в кустах ежевики, упала и сломала ногу. Она услышала мой вопль. Я не могла подняться. Она очень побледнела, принялась кружить вокруг меня, ломая руки и прижимая их к лицу, потом остановилась, взяла меня на руки и понесла в пещеру. Думаю, что именно тогда в ней произошла какая-то перемена. Я перестала плакать. Обвив ручонками ее шею, я прижалась к ее груди и слушала, как громко бьется ее сердце. Бабушки не оказалось на месте. Мать принялась сама лечить меня. Мне было очень больно, когда она вправляла кость, но меня словно убаюкали ее заботливость, неумелая нежность. Я ни разу не вскрикнула.
— Хорошо, доченька, ты мужественная, — печально улыбнувшись, сказала она. Впервые назвала она меня своей дочерью.
Я была еще мала, чтобы понять, что произошло в ее голове и в ее жизни. Весь мой мир ограничивался этим подземным залом, и я не знала, что творилось наверху, а еще меньше о том, что существовали другие люди, была другая жизнь. Однако кое-что изменилось. Мать уже не отталкивала меня, когда я залезала к ней на колени или брала за руку. Все это происходило постепенно. Полагаю, что за несколько месяцев я приручила ее. Мама все чаще улыбалась, а иногда она и бабушка разражались смехом.
Однажды я проскользнула за ней в другую пещеру, хотя мне это запрещалось. От увиденного я остолбенела, потом закричала. Впервые я увидела труп. Это был маленький мальчик, безжалостно растерзанный. Мать стояла над ним с ножом в руке. Она была вся в крови. Я отшатнулась и уткнулась в бабушку. Я опять завопила, но голос бабушки и ее руки успокоили меня. Положив нож возле трупа, мать подошла ко мне.