— Но меня же ты не убьёшь?
Логика, логика…
— Не, — хихикнула я. — Слушай, а если ты принц, то что ты тогда тут делаешь?
Мальчишка снова скуксился и принялся рассказывать. Он, как взрослый, описывал какие-то сражения, употреблял странные слова вроде «стратегия» и «тактика», ругал какого-то де Висту и де… Не-помню-кого. Я быстро потеряла нить его рассуждений и откровенно зевала, пока Максимилиан взахлёб вываливал на меня новости. Наверное, ему просто надо было выговориться. Не знаю, я заснула в процессе.
Он разбудил меня какое-то время спустя, поинтересовался, где будет спать. Мне до этого дела не было, так что я просто ткнула в другую сторону кровати и промычала:
— Там.
И чуть снова не заснула, пока он в себя приходил.
— Ты что?! Я же… Ты… же… девушка!
Я сладко зевнула во весь рот.
— И что?
Он покраснел, кажется, ещё сильнее.
— Неприлично!
— Да? — буркнула я, отворачиваясь. — Ну, можешь, на полу лечь.
Уже сквозь сон я услышала, как скрипнула кровать — Максимилиан всё-таки примостился с другой стороны. В полудрёме, помню, я ещё удивилась, чего это он так испугался: кровать всё равно огромная, даже если будем вертеться, места нам точно хватит.
Утром Максимилиан жаловался, что я всю ночь пыталась дать ему по носу. Достал так, что я не выдержала — и таки заехала ему подушкой. Дальше последовала непродолжительная, но яростная потасовка, во время которой принесли завтрак. Кушать мы хотели больше, чем драться, так что страсти на время улеглись.
— Ты какая-то очень странная, — выдал Максимилиан, уплетая очередную ароматную булочку. — Тебя, что, не должны сейчас одевать-причёсывать? Мои сёстры занимаются этим полдня.
— Одеждой? — фыркнула я. — Ужас какой. А остальные полдня они что делают?
Максимилиан задумался.
— Учатся…
— Я тоже учусь, — вздохнула я. — Вот, сейчас позавтракаем, и буду учиться.
Максимилиан странно на меня посмотрел, но промолчал.
После, собственно, утреннего моциона (во время которого Максимилиан зачем-то перебрался в другую комнату) и урока с кем-то из монахов (отец Константин якобы слёг с простудой) принц молчать не смог.
— У тебя, что, каждый день так? — отчаянно жестикулируя, выпалил он.
— Ну да, — я похлопала себя по щекам, сгоняя учебно-сонную одурь. — А что?
— Ты хоть читать умеешь? — ехидно поинтересовался Максимилиан.
— Конечно, — буркнула я.
Он хмыкнул и медленно спросил:
— А как моя страна называется, знаешь?
Я нахмурилась.
— Лакедомия?
И тут же хихикнула: у Максимилиана такое лицо сделалось — неверяще-изумлённо-забавное.
— А твоя страна как называется?
Я с минуту подумала.
— Лэстиция?
Максимилиан странно булькнул. Потом, не выдержав, захохотал в голос.
— Эй, — я хлопнула его по плечу. — А ну-ка прекрати. Чего смешного?
— Ты ничерта не знаешь, — побулькал мальчишка.
Тон его мне не понравился. Я подбоченилась и заявила:
— То, что мне надо, я знаю.
— Например? — хмыкнул Максимилиан.
— Например, как отсюда сбежать. К озеру и роще, — таинственно сообщила я.
— Как? — оживился он. — А ты уже сбегала? А не поймают? А ругать потом не будут?
Я вздёрнула подбородок.
— Пусть только попробуют.
Рядом с замком действительно есть небольшая дубовая роща. Я редко там бывала — одно скучно, а больше пойти было не с кем. С Максимилианом роща быстро превратилась в маленький рай. А уж озеро, вечно пугавшее меня жабами и ужами, вдруг словно заулыбалось: заискрилось, засверкало на солнце. Мы бродили там до вечера, а, когда вернулись, Максимилиан всё удивлялся, почему нас никто не хватился. А мне это не казалось странным: никто меня никогда не хватался — кроме монахов, но те считали, что если до обеда я в замке, значит, и остальное время тоже. И вообще им было не до меня: они слуг строили. Особенно молоденьких служанок.
На этот раз Максимилиан уже по-хозяйски полез на свою половину кровати и болтал, наверное, до полуночи: рассказывал, какой у них там дома сад весь из себя диковинный. Я слушала и пыталась представить. Но выходила только уже знакомая дубовая роща да далёкие горы.
С появлением Максимилиана мой распорядок дня, как ни странно, не изменился. Я всё также валялась в постели до полудня, потом приходили горничные, меня купали-убирали-украшали — рутинно, без души и доброго словца — и только после этого приходил кто-нибудь из монахов и делал вид, что рассказывает мне урок. Чаще всего он просто читал что-нибудь вслух на непонятном языке, а я, тем временем, рисовала картинки.