— А вот проклятье… — пробормотал Урбан. — Правда это, что ее заколдовал дракон во времена короля Артура?
— Не будь смешным, — отрезал Эндрю. — Драконы не разговаривают. Рыцари Храма взяли эту реликвию под свою охрану, и я узнал ее историю от одного из них, от человека по имени Джон Мантреверс из Саут-Уитема. Он спас мне жизнь.
— Но рыцарей Храма запретили, а их лидеров казнили много лет назад, — сказал Урбан, чувствуя себя неспокойно при мысли, что Эндрю был связан с еретиками.
— Некоторые не пожелали отречься от Ордена, и Мантреверс был одним из них. Он говорил мне, что частица Истинного Креста принадлежала некогда арабу по имени Барзак, и его долгом было охранять ее от нечестивцев. Когда благословенные крестоносцы освободили Святой Город, а семью Барзака сочли врагами и убили, он наложил на реликвию гневное проклятье. Но проклятье оказалось слишком сильным и стало убивать не только дурных людей, но и хороших. Как раз случай приора Джона де Бурго: он не грешник, но если возьмет ее, чтобы «доказать», что она не обладает никаким могуществом, это все равно будет означать его смерть.
— Значит, вы решили отвезти ее в Норвич и отдать бенедиктинцам, — сообразил, наконец, Урбан. — У них нет ненависти к реликвиям Святой Крови, и они будут относиться к ней с должным почтением. Вы поступили правильно, отец.
Эндрю кивнул. То, что послушника оказалось так легко убедить, принесло ему истинное облегчение. Он ожидал любых обвинений и был уверен, что сам он, поменяйся они ролями, не принял бы этого с такой готовностью.
— Прежде, чем забрать реликвию, я вынул ее из флакона, чтобы убедиться, что это та самая щепка, принесшая Мантреверсу столько бед. Было бы печально добраться до Норвича и обнаружить, что ее когда-то подменили. Я должен был знать наверняка.
Урбан снова вытаращился на него.
— Но ведь это означает… — он замолчал, не желая, чтобы голос выдал его смятение.
Эндрю кивнул.
— Это означает, что я погибну сразу же, как только передам ее в другие руки. Но я все равно с каждым днем слабею, поэтому теперь это неважно. Однако возможно, что мне придется просить тебя взять ее на последний отрезок пути.
— Но если проклятье реликвии настоящее, я тоже погибну!
— Только если вынешь щепку из флакона.
— Тогда я к ней и не прикоснусь, — облегченно сказал Урбан. — Пусть остается завернутой.
Эндрю остановился и открыл мешочек, осторожно вытащив оттуда маленькую шкатулку, в которой лежала небольшая стеклянная склянка, позеленевшая и потускневшая от времени. Урбан зачарованно посмотрел на нее и резко отступил назад, когда Эндрю вытащил позолоченную пробку и вытряхнул содержимое на ладонь. Реликвия не представляла из себя ничего особенного — просто кусочек серебристо-серой щепки со странным пятном, чернеющим с одной ее стороны.
Эндрю зажал ее между большим и указательным пальцами.
— Этого недостаточно, Урбан. Только в том случае, если ты по-настоящему поверишь в могущество реликвии, ты сумеешь довести дело до конца. Ты должен подержать ее в руках и ощутить ее силу. Если ты не готов к заданию, скажи мне, и я найду другого служителя. В Кембридже живет много старых монахов и хватает монастырей, так что найти замену будет нетрудно.
Урбан почувствовал себя уязвленным — неужели его так легко отвергнуть?
— Конечно же, я сделаю так, как вы хотите! — вскричал он. — Я дал клятву выполнять ваши желания и буду делать это, пока дыхание еще теплится в моем теле. Я не оставлю вас.
Последнее замечание оказалось жестоким. Урбану стало стыдно, когда он увидел, как вздрогнул Эндрю. Прежний любимец монаха, поняв, что взял от Эндрю все, что мог, покинул его ради другого, более искушенного наставника, и Урбан знал, что монах расценил это, как вероломство. С его стороны было недобрым сказать такое, и он тотчас же пожалел об этом.
Эндрю положил морщинистую руку на плечо юноши, частично для поддержки, а частично в знак признательности.
— Я знаю. Я верю в тебя. Дай руку.
Урбан задрожал, когда Эндрю протянул запятнанную щепку в его сторону.
Кембридж, несколько дней спустя.
Брат Майкл оставался в блаженном неведении, не зная, что его прекрасная ряса бенедиктинца уже никогда не будет прежней. Он со знанием дела разглагольствовал обо всем на свете, принимая участие в превосходном обеде доминиканцев, и не замечал, что аудитория смотрит не на него, а на его правое плечо. Его сотоварищ, Мэттью Бартоломью, несколько раз попытался привлечь его внимание к этой неловкости, но всякий раз небрежный взмах толстой белой руки монаха заставлял его замолкнуть. Майкл не любил, чтобы его прерывали, когда он блистал своей ученостью.
— Итак, завершая мои тезисы, — напыщенно заявил он, наслаждаясь тем, что никто за последний час не оспорил его аргументов, — скажу, что я согласен с великим теологом Фрэнсисом де Мейронном. В течение трех дней, прошедших между смертью нашего Господа и Его воскрешением, часть Его Крови была отделена от Его Тела и осталась на земле. Следовательно, ни одна реликвия, содержащая Святую Кровь, не едина с Его Божественной сущностью, как не была Его кровь едина с Его Божественной Сущностью в течение тех трех дней в гробнице. Кровь мессы, которая полностью едина с Его Божественной сущностью, куда более достойна поклонения. Однако это не значит, что реликвий Святой Крови следует избегать — напротив, они суть священные и важные напоминания о воскрешении Христа и последующего искупления Им грехов человеческих.
Он сел, довольный изяществом своих доводов и уверенный, что доминиканцы Кембриджа не смогут опровергнуть его слов. Майкл взял нож, проткнул им жареного цыпленка и потянул его к себе, исполненный решимости сожрать его целиком, несмотря на то, что все монахи уже положили ложки и ожидали благодарственной молитвы. Майкл был человеком крупным и пользовался своим положением старшего проктора университета, чтобы получать приглашения на самые изысканные трапезы Кембриджа. Однако с последнего пиршества прошло уже несколько дней, и теперь он наслаждался сильнее обычного.
В этот день его пригласили в монастырь доминиканцев, потому что один из тамошних студентов-послушников оказался замешанным в драку. Как старший проктор, Майкл был обязан расследовать все случаи насилия среди студентов университета. Он взял с собой Бартоломью, предполагая, что мастерство его друга, как профессора медицины, может потребоваться.
Раны послушника оказались не опасными, но приор Морден, все равно благодарный за помощь лекаря, пригласил их отобедать, прежде чем они вернутся в свой колледж. Бартоломью, которого ожидали и другие пациенты, хотел отказаться, но Майкл, знавший, что доминиканцы питаются хорошо, принял приглашение раньше, чем тот успел открыть рот; монах отлично понимал, что обед в доминиканском монастыре будет куда вкуснее, чем любая трапеза в колледже Михаила.
Приор Морден с неловкостью прокашлялся и окинул взглядом собравшихся монахов. Он был человеком крошечным; настолько маленьким, что ему требовалось подкладывать подушки на стул, чтобы доставать до стола, и у него была старая привычка болтать ногами во время еды. Хорошо, что и ноги у него были коротенькими, а то бы его сотрапезникам пришлось сильно страдать от постоянных пинков.
— Ну, что ж, — сказал он, наконец, переводя взгляд с раскрасневшегося, сального лица монаха на его правое плечо. — Понятно.
Бартоломью мог бы сказать Майклу, что тот напрасно тратит свое время, разглагольствуя перед доминиканцами — те были известны, как наименее академически настроенный религиозный орден из всех, что собрались вокруг университета Кембриджа. Морден однажды опрометчиво упомянул старые хроники из своей библиотеки, которые описывали события 1247 года: третий король Генрих презентовал Вестминстерскому аббатству флакон с кровью Страстей Христовых. И теперь между доминиканцами и францисканцами бушевали яростные споры по поводу природы Святой Крови и о том, стоит или не стоит ей поклоняться.