— Почему он просил о помощи вас? — спросил Майкл. — И почему вы согласились?
— Он просил, потому что я доминиканец, а он был францисканцем. Наши ордена, как вам известно, расходятся во взглядах касательно реликвий крови: не далее, как позавчера, вы детально разъяснили нам это. Уитни сказал, что ему во время поисков нужен человек с противоположной точкой зрения, на случай, если реликвия Эндрю окажется важной — я буду независимым свидетелем, который без предубеждения подтвердит его находку. Я согласился, потому что и сам интересуюсь полемикой о Святой Крови.
Майкл прищурился.
— А какова была позиция Уитни в этой полемике? Он следовал учению своего ордена и заявлял, что реликвии крови достойны поклонения, или же склонялся к доводам доминиканцев и утверждал, что эти предметы следует предать анафеме, уничтожить, как еретические идолы?
— Мне кажется, что он был приверженцем теологии своего ордена, — ответил Томас, которого не взволновала враждебность Майкла. — Мы много говорили об этом, но ни он, ни я не привносили в обсуждение личных мнений — мы спорили исключительно о теософии. Поступить по-другому было бы крайне непрофессионально.
Бартоломью усмехнулся. Вчера Майкл не сумел удержаться и добавил собственные взгляды, чересчур эмоциональные и без опоры логических выводов, к своим тезисам.
Майкл поджал губы.
— Значит, вы не можете сказать, был Уитни одержим реликвией Эндрю потому, что хотел, дабы перед ней преклонялись или же чтобы ее уничтожили?
— Нет, — ответил Томас. — Он мне не говорил, а я не настолько хорошо его знал, чтобы спросить. Бенедиктинцу, вроде вас, легко рассуждать об этом свободно, потому что ваш орден не принял никакой догматической позиции. А вот спросить доминиканца или францисканца, принимает ли учение своего ордена — совсем другое дело. По сути, вы спрашиваете его, верен ли он ордену или изменил ему.
Майкл потер подбородок.
— Значит, расследуя кончину Уитни, нужно учитывать вопросы преданности. Была ли жертва верна учению ордена или считала его ошибочным? А поскольку вы ответа не знаете, давайте спросим его друга Сетона.
Майкл пошел допрашивать Сетона, но его ожидало разочарование — оксфордского ученого не было дома. Бартоломью отказался дожидаться его возвращения, потому что тот мог отсутствовать и весь день, слушая лекции или читая где-нибудь в библиотеке, поэтому он предложил сходить в монастырь доминиканцев: ему хотелось осмотреть Балмера и проверить его распухшую челюсть. Майкл решил сопровождать его. Пока он не сумеет допросить Сетона, расследование все равно не сдвинется с мертвой точки, но существовали и другие обязанности проктора, и одна из них — выяснить, флиртовал ли послушник доминиканцев с проститутками, когда его избил Кип Рауф. Если это правда, Майклу придется наложить на него изрядный штраф, чтобы ему — и его друзьям — не захотелось повторить это еще раз.
Они с Бартоломью свернули с Хай-стрит и пошли через лабиринт улочек и переулков к болотам, на которых стоял монастырь доминиканцев. Солнце опять нещадно палило с чистого неба, и между лопатками Бартоломью, щекоча, стекали струйки пота.
Он вытер лицо рукавом и перешагнул через собаку, развалившуюся посреди дороги — ей было слишком жарко, чтобы уворачиваться из-под ног. Еще один пес жадно лакал воду из миски, поставленной там для бездомных собак каким-то чутким человеком. К тому времени, как они добрались до монастыря, Бартоломью был липким от пота, а дряблое лицо Майкла побагровело. Большой Томас открыл им ворота и потребовал объяснить цель визита.
— Мне нужно поговорить с приором Морденом, — ответил Майкл и пошел было внутрь.
Но Большой Томас перегородил путь.
— О чем?
Майкл с изумлением уставился на него.
— О том, о чем я не собираюсь делиться с привратником! Немедленно сообщи Мордену, что я пришел повидать его!
Большой Томас нахмурился.
— Ненавижу дежурить у ворот! Если я задаю слишком много вопросов, посетители обвиняют меня в том, что я не в меру любопытен; спрашиваю мало — меня бранят за то, что я впускаю кого попало. Никогда не угодишь. И нечего мне было бросать кровельное дело — здесь нужно слишком много думать.
Когда тот пошел за наставником, Майкл прыснул.
— Ему еще повезло, что он выбрал именно доминиканцев. Они думают меньше, чем в любом другом ордене Кембриджа.
— Что вы там насчет мыслей? — полюбопытствовал крохотный приор Морден, спеша поздороваться с ними. — В городе стали слишком много думать, а это не приведет ни к чему хорошему. Отличный пример — эти ваши рассуждения касательно Святой Крови, которым вы предавались вчера. Я не понял ни единого слова — и до сих пор не понимаю, хотя Маленький Томас вчера провел не один час, пытаясь объяснить мне это.
— Я не думаю, что вы обсуждали реликвии крови с Сетоном и Уитни из общежития святого Бернарда, нет? У них имелись свои взгляды на этот вопрос.
— Разумеется, нет, — негодующе воскликнул Морден. — Они же францисканцы!
— Вы уверены, что никогда не беседовали с ними? — пустил пробный шар Майкл. — И не скрещивали мечи, хотя бы ненадолго?
Морден поджал губы.
— Ну, был случай пару дней назад, когда Уитни подкатился ко мне с вопросом, не посещал ли я Хейлз или Эшбридж. Но я не болван, брат, и прекрасно знаю, чем знамениты оба эти места: реликвиями крови. Я ответил «нет» и ушел без дальнейших разговоров.
— А ваши монахи? — нажимал Майкл. — Они такие же сообразительные, когда дело касается коварных францисканцев, пытающихся втянуть их в подобную дискуссию против их воли?
— Да, — заявил Морден. — Ни один из них не будет поддерживать беседу на столь рискованную тему с францисканцами, особенно с прибывшими из этой преисподней — Оксфорда.
— В самом деле? — снисходительно уточнил Майкл. — Тогда, возможно, вы объясните мне, почему Маленький Томас согласился помочь Уитни выяснить подлинность одной реликвии Святой Крови?
— Он согласился? — несчастным тоном спросил Морден. — Я об этом ничего не знаю, но он гость, а не один из моих монахов. Я предпочитаю предоставлять гостей самим себе, особенно тех, кто прибывает сюда для научных занятий. Если я пытаюсь вмешиваться, они становятся вспыльчивыми и заявляют, что я мешаю их образованию. Я уже научился не трогать их. Значит, Маленький Томас воспользовался моей снисходительностью, хотя я не представляю себе, что такой достойный человек, как он, мог сказать францисканцам, особенно этой парочке; Сетон очень самонадеян, а Уитни… гм… был фанатиком.
— Фанатиком? — повторил Майкл.
— Что касается реликвий крови, — вздохнул Морден. — Он говорил по секрету, но я думаю, теперь, когда он мертв, это уже неважно. Когда он спрашивал меня про Хейлз и Эшбридж — до того, как я ушел — он говорил, что все эти реликвии необходимо уничтожить, потому что иначе невежественные люди начнут им поклоняться и тем запятнают свои души. Однако мне кажется, пока молитвы стремятся, куда следует, не имеет значения, направляет их Святая Кровь, месса, святые или что-нибудь еще.
— Будьте осторожней, отец приор, — предостерег его Майкл, улыбнувшись про себя такому терпимому отношению со стороны члена столь неистового ордена. — Это близко к ереси, а ваш великий магистр весьма скрупулезен к подобным вещам.
Морден поморщился.
— Да, вчера вы говорили мне, что я, как доминиканец, должен осуждать реликвии крови. Полагаю, именно поэтому Уитни и подошел ко мне: он ожидал, что я, как высокопоставленный доминиканец, разделяю его взгляды.
— Взгляды, которые противоречат позиции его собственного ордена, — пробормотал Бартоломью. — Значит, теперь мы знаем, что он думал, и нет нужды спрашивать об этом Сетона.