— Ник, хватит ходить вокруг да около. У меня есть просьба. Ты бывал на Ярмарке святого Варфоломея?
— В этот раз — нет.
— Может быть, ты хочешь туда сходить?
— Может быть, — ответил я. Вообще-то я собирался побродить по ярмарке, но не очень хотел признаваться в этом Шекспиру, опасаясь, что он сочтет меня за остолопа-провинциала. Торговцы на Варфоломее были из Лондона, а те, кто приходил покупать (или быть ограбленным), приезжали из других городов, потому что эта ярмарка привлекала людей со всего королевства.
— Ну, если тебе случится оказаться в районе Смитфилда…
Он замолчал, ожидая, соглашусь я с этой вероятностью или буду ее отрицать. Я промолчал, и Шекспир продолжил:
— Так вот, если ты решишься сходить в Смитфилд, я буду тебе крайне обязан, если ты повидаешься с одним джентльменом на ярмарке. Книготорговцем.
— Разумеется, а зачем? — спросил я с искренним любопытством. У меня не имелось никаких возражений, раз уж друг попросил меня об услуге, но я никак не мог понять, почему он сам не может пройти небольшое расстояние до Смитфилда и лично обратиться к книготорговцу. Вдобавок в его голосе слышалась неловкость: нечто весьма необычное для Шекспира.
— Мне бы хотелось, чтобы ты забрал то, что можно назвать… э-э… реликвией, — сказал драматург.
— Реликвией?
— Я объясню.
Он так и сделал, пока мы медленно шагали в сторону «Козла и Мартышки».
Выяснилось, что в юности, в Лондоне, Уильям Шекспир написал посредственную драму о Домициане, одном из сумасшедших римских императоров. Ему не понравилась пьеса, наполненная до отказа насилием и расчлененными телами, написанная за три дня, чтобы угодить общественной моде на сенсационные драмы, он отложил ее подальше и забыл о ней.
— Пойми меня правильно, Ник, — сказал Шекспир. — Я отверг не тему «Домициана». Вскоре после этого я написал вещь под названием «Тит Андроник». В ней тоже хватало ужасов, но она завоевала успех.
— Я слышал о «Тите», — подтвердил я.
— Просто пьеса о Домициане была груба не так, как надо. Непродуманная, незрелая… ее следовало сразу же уничтожить. Бросить в огонь. Иногда пламя — лучший друг автора. Но я ее не уничтожил. И как-то раз при переезде с одной квартиры на другую «Домициан» исчез. Не думаю, что я за последние пятнадцать лет вспомнил о нем больше двух раз. Теперь ты понимаешь, почему я называю ее реликвией юности? И вдруг я слышу, что книготорговец где-то приобрел мои грязные страницы.
(Между прочим, не ошибитесь насчет «грязных страниц». Это просто ранняя стадия законченного сочинения автора, до того, как материал отсылают переписчику, чтобы он сделал чистые копии. Как и предполагает это выражение, в «грязных страницах» полно клякс и вычеркнутых строк).
— Вы уверены, что они находятся в руках этого книготорговца? — спросил я. — В конце концов, если вы не видели ее последние пятнадцать лет…
— Я знаю это из достоверного источника, — сказал Шекспир. — Да, я уверен, что мой «Домициан» у него.
— Полагаю, он собирается его продать? — спросил я.
— Надеюсь, продать вам, — произнес Шекспир и быстро добавил: — Я хочу, чтобы вы купили ее, Ник. Я не хочу, чтобы рукопись попала не в те руки, к примеру, к нашим соперникам, компании Хенслоу. У Хетча хватит влияния, чтобы поставить меня в неловкое положение.
— У Хетча?
— Этот книготорговец с гордостью носит имя Улисса Хетча. По большей части он занимается непристойными балладами и отвратительными рифмами, а не книгами. В сущности, он готов торговать всем, что приносит доход. Много лет назад мы с ним поссорились… кое из-за чего. И даже после всех этих лет он не упустит возможности отыграться на мне.
Я не стал спрашивать у Шекспира, почему этот джентльмен со странным именем хочет на нем отыграться, а только спросил:
— Неужели имеет какое-то значение, если эту вашу пьесу где-нибудь продадут? В конце концов, у вас такая репутация…
Если б кто подслушивал, могли бы подумать, что я льщу Шекспиру, но я просто говорил правду. Да и он не тратил время на ложную скромность.
— Да, теперь у меня есть репутация, — сказал он, — но и меня может завтра поразить болезнь. Никто не знает своего будущего. И я буду несчастлив, зная, что после моей смерти несовершенную пьесу о сумасшедшем императоре могут восстановить, поставить в театре, и над ней будут смеяться — по совершенно неверной причине. Это посредственная работа, я уже сказал. Вам бы понравилось, если бы вас запомнили по ранним, незрелым попыткам играть на сцене?
— Нет, не понравилось бы…
Я хотел сказать, что нельзя сравнивать неприметного актера и самого знаменитого драматурга Лондона, но промолчал, немного удивленный и одновременно тронутый тем, что даже такой выдающийся человек, как Шекспир, тревожится о своей посмертной репутации. До недавнего времени он казался довольно равнодушным к таким вещам, если верить заявлениям вроде: «Пусть разбираются в этом после нашей смерти». Может быть, сменить мотив его заставил возраст?
Мы дошли до «Козла и Мартышки». С увлечением слушая Шекспира, я почти забыл о своей жажде, но не совсем. Мы остановились у двери в пивную.
— Я не могу пойти к мистеру Улиссу сам, — признался Шекспир. — Мы слишком хорошо друг друга знаем, жирный Хетч и я. Скорее всего, он откажется продать мне рукопись просто из вредности.
— Но грязные страницы ваши, — возразил я. — Вы никогда их не продавали, просто потеряли.
— Очень трудно доказать право собственности на пьесу, — сказал Шекспир. — Он скажет, что приобрел ее честно, и, насколько я его знаю, так оно и есть. Возможно, купил у домовладельца.
— А почему бы не послать одного из пайщиков? — спросил я, безотчетно не желая браться за это дело.
— Он узнает любого из моих приятелей. Он знаком с миром театра.
— Но не узнает неприметного актера?
— Неприметного? Не надо так говорить. Горечь — не ваш репертуар, Ник, потому что вы хороший актер. Когда-нибудь, вероятно, станете прекрасным актером.
— Тогда почему я? Почему вы просите меня выкупить вашу старую пьесу?
— Потому что вы человек откровенный. Никому и в голову не придет подозревать вас в двойной игре.
Другого человека можно было подозревать в лести, но с Шекспиром я этого делать не стал. Наоборот, постаравшись скрыть улыбку в ярком солнечном свете раннего вечера, я, прежде чем успел осознать это, согласился отправиться на следующее утро на ярмарку святого Варфоломея, найти там Улисса Хетча и выкупить грязные страницы пьесы под названием «Домициан», если она у него. Шекспир разрешил мне заплатить за рукопись до пяти фунтов.
Это была высокая цена, и если меня спросят, мне придется прикинуться представителем компании, конкурирующей с Королевской труппой — скажем, одним из людей Хенлоу — заинтересованным в обладании ранней работой начинающего Шекспира.
Вот так и получилось, что этим прекрасным утром я оказался на ярмарке святого Варфоломея вместе с Джеком Уилсоном и Абелем Глэйзом. Я встретил своих друзей в «Козле и Мартышке» и в общих чертах обрисовал просьбу Шекспира. Я сделал это без колебаний, потому что Шекспир сам предложил мне взять с собой кого-нибудь для компании, чтобы придать всему предприятию «колорита», как он выразился. Он не дал мне никаких указаний о том, как я должен заполучить грязные страницы «Домициана», положившись на мои «прозорливость» и «здравый смысл». Вероятно, он все-таки был льстецом.
Наша троица пробиралась сквозь толпу, между кондитерами и барышниками, цирюльниками и булавочниками. Вдруг Абель сказал:
— Это не Том ли Гейли?
Впереди через дорожку шел субъект с взъерошенными черными волосами. Он, безусловно, походил на Гейли, который действовал, как неофициальный агент Филипа Хенслоу, владельца и покровителя театров, медвежьих ям и много чего еще. Я знал Тома Гейли и не доверял ему. Его длинные, мягкие волосы напоминали овечью шкуру, под которой прятался волк. Интересно, что он делает на ярмарке святого Варфоломея? Уж не охотится ли тоже на грязные страницы «Домициана»?